Записки старика

В январе совсем неожиданно получается официальное предписание немедленно отправить Динькова в Москву, откуда он с величайшею поспешностью должен ехать в Салоники для принятия наследства по смерти отца. Славянские комитеты в Москве и Петербурге снабдили его деньгами на путевые издержки, и он через Варшаву и Вену очутился в Новом Саде […][240], откуда прислал под моим адресом письмо своим товарищам с известием, что отец его жив, здоров и не думал умирать, что все это шутка за шутку! Письмо было наполнено очень непохвальными отзывами о России и оканчивалось словами: «Я за границею, всему конец и пусть обо мне никто не беспокоится». Нечего сказать – ловкая шутка!

Но не прошло и месяца, как к величайшему удивлению я получаю другое письмо от какого-то г-на Мурковича. Он сообщает, что супруга его по железной дороге ехала с болгарином Диньковым и в порыве своего благорасположения к нему, вручила ему дорогой револьвер и коробочку с драгоценностями, что обе вещи составляют собственность его, ее мужа, а не ее, его жены, и что он обращается ко мне с требованиями, чтобы я поспешил принять все меры, от меня зависящие, к возвращению этих вещей их законному владельцу, так как он намерен судебным порядком требовать отдачи их и притянет в таком случае и меня к делу.

Как тут Диньков приплел меня к своим шурам-мурам с г-жею Миркович, и почему г-н Миркович обратился ко мне со своими требованиями и угрозами – трудно понять.

А все-таки на невольный вопрос «А сколько Диньковых utrius que generis[241], не бежало из России, а оставаясь в ней, пользовалось ее благодеяниями, пока они им были нужны?» – остается отвечать последними болгарскими событиями.

VIII

Никак неожиданно на помещичьем горизонте явилась зловещая туча.

В доме Петра Петровича Клачкова у Никольских ворот, мне случилось быть свидетелем следующей сцены.

В гостиной находились: во 1) хозяин дома, помещик Красненского уезда, тощий, тщедушный, с огромными бакенами и усами с проседью, провалившимся носом и широко, почти колесообразными раскрытыми веками. Во 2) Яков Федорович Азанчеев, того же уезда, полнолицый брюнет, атлетического сложения без одной ноги, но зато с двумя костылями. Ногу потерял он при штурме Варшавы в 1831 году, и вследствие этой болезненной потери терпеть не мог ничего польского, начиная с ядра, оторвавшего ему ногу, до малейшего оттенка в говоре своих крепостных белорусов, которых немилосердно плетьми обучал правилам русской грамматики в живой речи, а никак не в чтении, или на письме, потому что, чего доброго, они станут рассуждать несоответственно своему званию и назначению. Это было alter ego Кн. М.В. Друцкого и его интимнейший ближний. В 3) Известнейший свету полковник Шервуд-Верный[242], проживавший тогда в Смоленске по выпуске из семилетнего заключения в Петропавловской крепости за мошенническую выходку пред покойным Николаем Павловичем, упрятавшим его туда на всю жизнь. Он не расставался с орденом св. Анны на шее, за которую даже получал ежегодную пенсию из капитала. Жил он в Смоленске с супругою (?), бывшею прежде будто бы графинею Струтинскою, и сыном ее, мальчиком лет 14, которого все в городе звали шервуденком. Потом он уехал в Москву, поселился в гостинице Рим, и там в одно прекрасное утро улетучился камфорообразно со всем своим семейством, так, что московская полиция очень долго билась над его розыском.

Когда я вошел в гостиную, почтеннейший кавалер св. Анны рассказывал свои похождения на мистических вечерах у г-жи Татариновой в Петербурге, куда он был командирован для подробнейших исследований тайны этих сходок. Клачков и Азанчеев слушали его со вниманием и ловили каждое его слово. У начала рассказа я не был, но из того, что мне пришлось слышать, я мог заключить только, что или Шервуд врал бессовестно, или все тогдашние мистики, иллюминаты и прочие эксцентрики мужского и женского пола, не смотря на их высокое положение в обществе и внешний лоск цивилизации были не то что безумными, а просто сумасшедшими субъектами, которых следовало поместить не в монастыри и тюрьмы, а прямо в обуховскую больницу[243] и, обривши им головы, лечить их там холодною водою.

Подали закуску с коньяком, настойками, водками и винами, и все устремились к столу.

В это время принесли с почты «Московские ведомости», Клачков стал просматривать их и чуть-чуть не подавился находящимся во рту куском.

И в самом деле было чем подавиться! В ведомостях черное на белом стояло известие, что помещики литовских губерний подали Государю Императору чрез генерал-губернатора Назимова всеподданнейший адрес с просьбою об освобождении крестьян от крепостного права.

– Это что затеяли мосцивые паны…?! – прогнусил Петр Петрович, заканчивая фразу непечатною бранью.

– Старые штуки!

Boże daj, boże daj,
By załysnał znowu maj! —

пропел под нос Шервуд-Верный, остро, пронзительно и ехидно всматриваясь в Азанчеева.

– Польская интрига! – проревел тот, хватаясь за свои костыли.