Записки старика

Однажды вечером, занимаясь у себя в кабинете, я услышал какое-то пение, отворил дверь и стал прислушиваться к нему. Мотив был до скуки однообразен и совсем неизящен. Быть может, потому, что все три голоса пели в унисон, не варьируя нисколько.

За первою песнью последовала вторая и третья, и те показались мне не лучше первой.

Кроме великорусских, малороссийских, белорусских и польских мотивов, мне хорошо еще знакомы румынские, и все они нежны и грациозны, а в болгарских нет ни того, ни другого. А между тем румын от болгар отделяет только Дунай, а что тот Дунай в сравнении с Леной или Ангарой даже!

– Что вы тут пели? – спросил я, вышедши из кабинета.

– Момка и госпожанка хотели послушать наших песен, – отвечали они, заминаясь.

– Да пойте себе, сколько вам угодно, только я советую вам спеться получше.

– Вот Диньков все затягивает по-гречески, Тенов держит хорошо, – сказал Витанов.

– А вы, Диньков, знаете греческие песни? – спросил я.

– Знаю

– Так я попрошу вас, спойте какую-нибудь.

– Какую же? Я знаю военные, солдатские.

– Ну! Давайте сюда солдатскую.

И Диньков затянул какую-то мелодию. Но что же это за мелодия и можно ли ее так называть? Чистый сарказм над пением!

Мне тотчас же вспомнился профессор греческой литературы в московском университете. Оболенский, который однажды запел на лекции Анакреонову оду таким нечеловеческим голосом, что в аудитории

Constupuere omnes, apertaque ora tenebant,

как мы переделали из вергилиева

Conticuere omnes, intentique ora tenebant[236]

.

– Пойте, пойте, но только прошу вас, греческие песни оставьте. От них ушам больно, – сказал я, выходя из гостиной.

В Древней Греции были Аполлон с семиструнною лирою и с девятью гетерами-музами, и Орфей, усмирявший Цербера, и сирены сладкоголосые. В ней когда-то паны и селены играли на дудочках, а Тритоны трубили в рога! Куда все это девалось? Правда: Константин Порфирогенит в X веке говорил, что вся Морея[237] уже ославянилась. Пусть так. Но нынешние греки не умеют петь даже и по-болгарски, до других же славян им очень далеко, а воют точь-в-точь шакалы во время течки. Итальянцы не претендуют на свое происхождение от римлян, а ромеосам и фанариотам непременно хочется быть эллинами, и каждый торгаш халвою считает себя потомком по крайней мере Аристида, Перикла или Филипомена, ежели только не Гезиода, Сократа или Демосфена.

Вскоре из Москвы было получено известие, что один болгарин в пансионе при 1-й московской гимназии повесился. Это и Динькова, и Витанова, и смиреннейшего Тенова сильно обескуражило. Они впали в задумчивость и молчали.

– А вот что, господа, – сказал я им. – Послушайте моего совета и отвыкайте понемногу от табаку. После каникул поступите в пансион, а там курить вам не позволят. Тяжко будет.

– Мы и в бельской деревне не курили, – прервал меня Диньков.

– Как знаете. Только я полагаю, что это нелегко.

– Что же делать. Нельзя будет, так и не будем курить. – ответили они.

Оказалось, из рассказов, сообщенных ими момке и госпожанке, с которыми они были далеко откровенными, нежели со мною, особенно с первою, которой они постоянно целовали руки, что г-н Рачинский держал их у себя, что называется, в ежовых рукавицах. Они там не курили, утром и вечером читали по очереди предлинные молитвы, все среды и пятницы постились елеем, а великим постом, особенно во время говения оставались вполне на сухоядении даже без елея. В будни занимались переписыванием каких-то бумаг, а в праздники чтением евангелия, четиминей и других душеспасительных книг. Письма их подвергались строжайшей цензуре и корректуре, а полученные ими – перлюстрации. Одним словом – жутко!

Через месяца два я получил с почты пакет, а в нем: во 1) Хвалебную оду на болгарском языке ко мне и моему семейству. И во 2) Благодарственный адрес всей болгарской молодежи в Москве. Ода, сочинение Райко Ив. Жинжифова[238], была написана гладкими и звучными стихами (пятистопный хорей с цезурою за третьею стопою), и что именно мне понравилось с благородным достоинством и без унизительной лести. В одном месте только теплая и сердечная благодарность выразилась у поэта уж чересчур гиперболически, потому что он произвел жену мою в какой-то духовный чин женского рода, повелевающий ангелами. Я ответил на одно и на другое и, кажется, не остался в долгу, потому что после в Москве был встречен болгарами с сердечно теплым радушием. Очень жаль, что при общей погибели всего моего имущества, лишился я вместе с прочими и этих драгоценных для меня бумаг. На адресе, твердо помнится, была подпись Каравелова[239].

В половине августа болгары переместились от меня в пансион. Все они поступили в третий класс. По закону божию и русскому языку их нельзя было принять выше. Таким образом, 19-летний полудикарь, гвардеец королевы эллинов и ускок очутился среди ребятишек и под строгим надзором школьной дисциплины. Ну, как тут не произойти гримальдиевской теме?