Записки церковного сторожа

«Он личность незаурядная и таинственная на все сто. Но ведь в этом‑то самое интересное и есть! Человек лично был знаком с Понтием Пилатом, чего же вам еще интереснее надобно? И вместо того, чтобы поднимать глупейшую бузу на Патриарших, не умнее ли было бы вежливо расспросить о том, что было далее с Пилатом и этим арестованным Га‑Ноцри?»

Каким бы диким не было сумасшествие Иванушки на Патриарших, в его основе все-таки было естественное человеческое сопереживание и если угодно, живой протест против смерти. А теперь и вместо него?.. «Спокойный интерес» Ивана Николаевича никак нельзя назвать не то чтобы нравственно здоровым, а просто здоровым с физической точки зрения.

Не менее любопытно и то, что и Мастер и Иван Николаевич предают, один – свой роман, другой – свои прежние стихи. Но если Мастер выжат до предела и уже ничего не сможет написать, то Ивану, – ученику мастера! – судя по всему, еще предстоит что-то создать. Встретившись с Иванушкой в сумасшедшем доме (а то, что эта встреча подстроена Воландом, сомневаться не приходится) Мастер предстал перед ним не только как очередной «умный человек», но и как страдающий «Иешуа». И если Воланд с профессором Стравинским буквально опустошили разум и душу Ивана Николаевича, то Мастер – страдающий «Иешуа», не вызывающий к себе ничего кроме сочувствия! – наполняет Ивана новым смыслом. «Учитель и ученик!..»

Эстафетная палочка передана из рук в руки.

Продал ли душу Мастер?

Да. И это видно вот здесь, когда Мастер рассказывает о себе:

«…Историк по образованию, он еще два года тому назад работал в одном из московских музеев, а кроме того, занимался переводами».

Оказывается, Мастер не был писателем?.. И стал им – отличным писателем! —практически за год? Это не менее трудная задача, чем, допустим, последующий рывок Ивана Николаевича Понырева, который за семь лет профессором. Я почему-то уверен, что без магических слов «Ах, право, дьяволу заложил бы душу…» и тут и там не обошлось.

Здесь нужно напомнить, что сам Булгаков работал над «Мастером и Маргаритой» одиннадцать лет, а замысел романа родился еще раньше. Можно ли написать гениальный роман за год? Наверное, да, если у человека есть большой литературный опыт. Но был ли он у Мастера?.. Об этом не было сказано ни слова.

В Мастере любопытно еще вот что:

«– Вы – писатель? – с интересом спросил поэт.

Гость потемнел лицом и погрозил Ивану кулаком, потом сказал:

– Я – мастер, – он сделался суров и вынул из кармана халата совершенно засаленную черную шапочку с вышитой на ней желтым шелком буквой «М». Он надел эту шапочку и показался Ивану в профиль и в фас, чтобы доказать, что он – мастер. – Она своими руками сшила ее мне, – таинственно добавил он».

Странная реакция, не так ли?.. Если до этого Мастер «грустил, дергался» и «пугливо оглядывался», и это еще куда не шло. А вот явная, преувеличенно болезненная реакция на вопрос, писатель ли Мастер, как раз и показывает ту больную точку, через которую Воланд «достал» Мастера. Чем ближе к ране – тем больше болезненные ощущения.

А кем же был Мастер до того, как написал роман? Здесь нетрудно представить себе мелкого клерка работающего за гроши в музее. О своей комнате на Мясницкой он вспоминает «У-у-у, проклятая дыра!», а его личная жизнь была настолько бедна, что он не может толком вспомнить имя своей бывшей жены – то ли Варенька, то ли Манечка – и еще одной крохотной детали – «полосатого платья».

О знакомстве Мастера с Воландом говорит вот эта фраза: «Первые же речи этого профессора рассеяли всякие мои сомнения. Его нельзя не узнать, мой друг!»

А вот еще не менее любопытное высказывание: «А Берлиоз, повторяю, меня поражает. Он человек не только начитанный, но и очень хитрый. Хотя в защиту его я должен сказать, что, конечно, Воланд может запорошить глаза и человеку похитрее».