Записки церковного сторожа

Понтий Пилат

В ночь убийства Иуды прокуратор путешествует с Иешуа по лунному лучу.

«Он даже рассмеялся во сне от счастья, до того все сложилось прекрасно и неповторимо на прозрачной голубой дороге. Он шел в сопровождении Банги, а рядом с ним шел бродячий философ…»

Сладкая иллюзия. Пилат во сне не может поверить в то, что казнь была. Да, он оказался способным на жертву, но она уже опоздала.

«Но, помилуйте меня, философ! Неужели вы, при вашем уме, допускаете мысль, что из‑за человека, совершившего преступление против кесаря, погубит свою карьеру прокуратор Иудеи?

– Да, да, – стонал и всхлипывал во сне Пилат.

Разумеется, погубит. Утром бы еще не погубил, а теперь, ночью, взвесив все, согласен погубить. Он пойдет на все, чтобы спасти от казни решительно ни в чем не виноватого безумного мечтателя и врача!»

Это единение Пилата с Иешуа кажется странным, потому что бродячий проповедник уже умер и вот-вот умрет Иуда. А как может спасти мертвого Иешуа смерть Иуды и уж тем более как она может погубить прокуратора Иудеи?

Многое проясняет встреча Пилата и Матвея, когда Матвей, «смягчаясь», просит кусочек чистого пергамента. Судя во всему этот «козлиный пергамент» с его маловразумительными «Смерти нет… Вчера мы ели сладкие весенние баккуроты…» будет переписан. Не без помощи куда более грамотного Пилата он превратится в нечто несоизмеримо большее, чем был. Ведь именно Пилат пообещал Каифе, что «не будет тебе, первосвященник, отныне покоя! Ни тебе, ни народу твоему». Кроме того, Пилат уже сделал первый шаг и распустил слух, о самоубийстве Иуды. Ведь чем более невинной окажется жертва преступления Каифы, тем ужаснее будет выглядеть преступление первосвященника.

Так, по мнению Воланда, и были написаны четыре канонических Евангелия. Да, Иисус Христос существовал, но не был Сыном Божьим. А его образ создали простые законы человеческого бытия: жестокость Каифы, трусость Пилата и болезнь Матфея, на время оторвавшая его от учителя.

Есть и еще кое-что немаловажное – император Тиверий.

«Так, померещилось ему, (Пилату) что голова арестанта уплыла куда‑то, а вместо нее появилась другая. На этой плешивой голове сидел редкозубый золотой венец; на лбу была круглая язва, разъедающая кожу и смазанная мазью; запавший беззубый рот с отвисшей нижней капризною губой. Пилату показалось, что исчезли розовые колонны балкона и кровли Ершалаима вдали, внизу за садом, и все утонуло вокруг в густейшей зелени Капрейских садов. И со слухом совершилось что‑то странное, как будто вдали проиграли негромко и грозно трубы и очень явственно послышался носовой голос, надменно тянущий слова: «Закон об оскорблении величества…»

Не будь Тиверия, трагедия в романе могла быть совсем другой. Но слишком, слишком тверда была власть императора Тиверия в России!.. То есть генсека Сталина в Риме. Ой, извините!.. Ну, конечно же, я имел в виду Сталина и Россию.

Правда, со временем эта власть стала трескаться. Нет, дело не в любителях кукурузы или бровеносных строителях «развитого социализма». Трещало что-то совсем другое… И если я, в далеком 1994 году, беседуя с двумя сектантами, все-таки смог понять, что не стоит рушить в себе то, что только начало расти, что еще не окрепло и нуждается во времени, свежих мыслях и… я не знаю… в человеческом понимании самого себя, что ли?.. То сколько людей тогда, когда рушилась страна, смогли понять, что же происходит?

А о чем беседовали во сне Ивана Понтий Пилат и Иешуа, прогуливаясь по лунному лучу на последней странице романа?.. Только ли о том, что казни не было? А может быть еще о том, что вина императора Тиверия безмерна и Римская империя должна обязательно умереть?