Записки учителя фехтования. Яков Безухий

Быстро захлопнув дверь, я зажег свечу и поспешил к хозяину.

Он лежал без чувств. Я быстро огляделся: в комнате никакой собаки не было.

Полицу князя струился пот, а его кулаки были судорожно сжаты от страха.

Я побрызгал ему в лицо водой. Вздрогнув, барин открыл глаза.

«Арапка ушла?» — спросил он.

«Батюшка, она сюда и не входила».

«А я тебе говорю, что видел, как она прошла в дом и приблизилась к моей кровати».

«Как же ты разглядел что-то в темноте? К тому же собака была черна, как чертова печь, поэтому ее и прозвали Арапкой».

«Это так, но ее глаза горели, как угли, освещая все вокруг. Верная псина пришла напомнить мне, что пора подумать о душе».

«Послушай, батюшка, ты снова бредишь».

«Нет, мне уже семьдесят лет, и вчера я видел во сне, будто женюсь на Машке-скотнице. Видеть во сне, что женишься, предвещает близкую смерть. В тот день, когда мы уехали из усадьбы, свинья принесла тринадцать поросят — это тоже знак смерти. Наконец, в мой последний день рождения зеркало разбилось само собой. Это знак смерти, Яшка, знак смерти!»

«Ну, барин, — сказал я, — раз вы так убеждены, что ваш смертный час близок, вы должны без промедления заняться духовными делами».

«Тебе легко говорить, Яшка, — промолвил князь глухим голосом, — но именно это меня и смущает».

«Полноте! Это вас смущает? Да первый попавшийся поп за сотню рублей отпустит вам все грехи, так что ваша совесть снова станет чистой, как стеклышко! Вы прожили спокойную, хорошую, приятную жизнь; вы не грабили, не убивали…»

Князь закашлялся, словно поперхнувшись.

«Эх, Яков Петрович, кто тебе сказал, что я не убивал?» — спросил он.

Я испуганно поглядел на барина.

«Яшка, — велел он, — оставь здесь свечу и помолись в соседней комнате, а как только рассветет, сходи за священником».

Я повиновался и, пройдя в свою комнату, стал молиться.

Всю ночь я слышал, как барин охает, плачет и бьет себя в грудь.

Утром я встал, приоткрыл дверь в комнату князя и, просунув в щелку голову, спросил:

«Вы все еще хотите видеть попа, батюшка?»

«Больше, чем прежде», — ответил он.

Я сходил за священником.

«Вот поп, — сказал я князю, — и будьте покойны: этот горемыка за десять копеек сделает все, что вам будет угодно».

Вошел священник, молодой человек лет двадцати восьми-тридцати, с бледным лицом и строгим взглядом; всего лишь год назад он получил приход в соседней бедной деревушке.

Я оставил барина наедине с ним.

Минут десять все было тихо, а затем я услышал громкий голос князя, в котором звучала угроза:

«Ах так, поп, ты не желаешь из-за такой безделицы отпустить мне грехи? Ведь я предлагаю тебе сто… нег, пятьсот… нет, тысячу рублей!»

«Ваша милость, — спокойно отвечал священник, — даже если вы предложите мне все сокровища нашего батюшки-царя Николая, я не смогу отпустить вам грехи. Ведь речь идет об убийстве, убийстве преднамеренном, долго готовившемся и хладнокровно совершенном. Сходите к архимандриту или митрополиту — у них больше полномочий, чем у бедного попа. Я же не могу этого сделать».

«Я велю высечь тебя розгами, жалкий лицемер, — вскричал князь, — чтоб на тебе живого места не было!»

«Моя жизнь — в ваших руках, сударь, но моя душа в руках Бога. Если Господу угодно, чтобы я умер мучеником, моя душа лишь быстрее вознесется к нему на Небо».

После этого я услышал, как голос князя смягчается и снисходит до молитвы.

Однако ровный голос его собеседника по-прежнему оставался твердым и непреклонным.

«Ступай прочь, несчастный! — воскликнул князь. — И больше не попадайся мне на глаза!»

Священник вышел так же степенно, как и вошел; казалось, угрозы нашего барина нисколько его не тронули. Проходя мимо, он благословил меня и вышел в дверь.

И тут показался князь с хлыстом в руке. Он был бледен, и волосы его стояли торчком. Хозяин открыл дверь домика, только что закрывшуюся за попом, словно хотел броситься за ним вдогонку. Но когда князь увидел, как тот спокойно удаляется, хлыст выпал у него из рук, и он лишь прокричал священнику вслед:

«Батюшка, ради Бога, молитесь за меня!»

Заметив, что мой бедный барин совсем обессилел, я подскочил к нему, поддержал и усадил в кресло.

Князь стал слабым, как ребенок.

«Аты, Яков Петрович, — продолжал он, — будешь ли ты за меня молиться? Сегодня же мы вернемся в имение. Как только мы туда приедем, ты отправишься к казанскому архимандриту и закажешь ему несколько молебнов за мое здоровье. Его дело — молиться; я плачу ему за это больше тысячи рублей из года в год. Если он будет хорошо молиться, то получит для своей церкви колокол, звон которого будет слышен даже в Саратове — с одной стороны, а в Нижнем — с другой. Мое завещание уже готово; как раз Муранский, у которого мы гостим, станет моим душеприказчиком, только ему я могу доверить такое важное дело. Мой сын Борис умер, а внука Данилу я не знаю — он всегда жил в Санкт-Петербурге Все мои соседи — пропойцы, у них нет ни чести, ни совести. Поэтому я поручаю свои земные дела Муранскому, а свою душу вверяю тебе, Яшка, да казанскому архимандриту. Вы с отцом Трифоном должны как следует о ней позаботиться, ведь вам придется отвечать за это перед самим Господом.