Записки вдовца

Художники, музыканты – последние в небольшом числе, их искусство слишком уединяется и уединяет – были нам добрыми товарищами. Среди первых Фейан-Перрен, Манэ, который был немного старше нас, Фонтен, который в 1872 г. написал с двенадцати из нас великолепные портреты, под названием «Угол стола», быть может, лучшую свою картину, купленную за очень высокую цену одним любителем из Манчестера; наконец Гастон Базиль, убитый в бытность волонтером луарской армии в 1871 г., Кабане, такой своеобразный и ученый, Сиври, воплощенное вдохновение (в божественном и необычном значении этого слова), восторг и благородство, поэтическая душа с крыльями голубой птицы, Шабрие, веселый, как зяблик, и сладкозвучный, как соловей, чувствовали себя нашими братьями по лире и перелагали на музыку наши стихи, такими, каковы они есть, не искажая и не украшая их – громадное благодеяние, вознаграждаемое безграничной благодарностью и таковым же расположением со стороны слушателей, несведущих в гармонии, но чутких к красоте во всех ее проявлениях! Журналисты, романисты и – неоценимое сокровище – друзья без эпитетов, посвященные любители, единомышленные дилетанты, пополняли группу. Эдмон Мэтр, начитанный, как никто, язвитель, но остроумный, беспощадный к глупости и надежный советник, Бюрти, сам превосходный литератор и король знатоков, братья Гонкуры, славные противники, которые в суровые дни «Генриэтты Марешаль» испытали весь пыл нашего прямодушного преклонения перед гением, хотя бы он и не присоединялся к нашим начинаниям, и многие другие, перечисление которых не входит в план этой книги, ибо они слишком многочисленны и я должен был назвать лишь цвет этого цвета духовности.

Это прекрасное единение продолжалось до войны семидесятого года. Только катастрофа могла разбить такой крепкий союз: поступление в армию, крепостная служба, неизбежные политические разделения – ибо в слове «роковое» нет мужества, – целый ряд важных вопросов, касавшихся родины, затем совести, свели к небытию – жестокое пробуждение! – это прекрасное начинание, этот дивный сон и разбили сообщество на группы, группы на пары, и пары – на связанные дружбой, но неисцелимо враждующие личности.

И это было окончательною смертью нашего Парнаса, который гремел уже и тогда и пребудет славным.

С картины греза Гравюра Анри Леграна

Всю стену у кровати, к которой приковывал его в течение шести слишком месяцев самый одуряющий из наименее опасных хронических ревматизмов, ребяческая прихоть больного заклеила при помощи облаток всевозможными картинками, вырезанными из иллюстрированных журналов, выдранными из книг, либо извлеченными из переписки с друзьями-рисовальщиками или просто такими же, как он, мазилками. Тут были и портреты неведомых лиц, и плохие репродукции редких гравюр, и шуточные наброски. Лишь сильно выцветший японский рисунок и бюст античного Меркурия являли Красоту среди этой нелепицы, устроенной для того, чтобы отвлечься от слишком знакомых цветов на красных и темно-зеленых гардинах. Вначале он прикреплял свои безделушки на уровне тела, так сказать, вровень с одеялом, но затем, по мере того, как утихавшая боль стесняла его все меньше, он понемногу поднимался и вытягивался, чтобы раздвинуть вширь и ввысь свой лилипутский музей; и вот однажды, когда он привешивал к случайному гвоздю маленькое паспарту для фотографических карточек, в которое был вставлен его собственный силуэт, сделанный когда-то за шесть пенсов в лондонском Аквариуме, – довольно мерзкий снимок в цилиндре и в белом, благодаря тщательной подчистке, воротничке, взгляд его упал впервые на висевшую очень высоко гравюру в потускневшей золоченой рамке под пыльным стеклом: пухленькая девочка, прижимающая к выпуклой грудке – ах! – белую голубку с бьющимися крыльями и влажным клювом. Гравюра была озаглавлена «Незнакомое смущение», а внизу великолепным английским шрифтом было подписано «С картины „Грёза“, Анри Легран». Смутный воздушный рисунок. Можно было подумать, что растушевка какой-нибудь классной дамы сыграла в нем немаловажную роль. Никакого наряда. Малютка в сорочке, ленточки которой развязываются от трепетаний птицы. Легко наброшенная шаль приоткрывает пленительные руки.

Одна из грёзовских головок, невозмутимая в своей чистоте, отдающаяся невинной ласке. Глаза и губы, созданные для того, чтобы их покрывать поцелуями, так божественны одни, так обольстительны другие. Прямой носик с круглыми ноздрями, призывающий ароматы Хлориды, и локоны, выбившиеся из-под греческих повязок, которые легко можно принять за простые ленты, так слабо они стянуты, украшали эту лакомую головку. И он видел, и он чувствовал, что когда незнакомое смущение станет привычным, то какое прекрасное, вкусное рагу с горошком сделает кухарка из птицы – некогда голубка – по заказу милого ребенка, ставшего прекрасной дамой, кумиром могучих офицеров императорской гвардии и богатых военных поставщиков.