Записки вдовца

Тем не менее он, как говорят, вертится вокруг да около. Коломбина принимает все, ничего не давая взамен и ничего не обещая бедному Пьерро, который угощает ее краденым с прилавка засахаренным миндалем, обсосав его предварительно, и черносливом не менее подозрительного происхождения и не менее подержанным. Однажды Арлекин, которому, напротив, Коломбина сама подносит сласти, мелкие подарки и все прочее, не отказывая поистине ни в чем, застает моего Пьерро за этим жалким занятием и задает ему здоровую трепку.

Пьерро сейчас же, став вдруг философом, возвращается к верному лакомству, а также – но на этот раз он не сунется в огонь, он дает в этом торжественную клятву – и к этому сверхдолжному gnoti scauton.

V. Эпилог

Им – Пьерро, Арлекину, Коломбине – по двадцать лет; одному годом больше, другому годом меньше или несколькими месяцами больше или меньше, но этот славный возраст – двадцать лет – так ослепителен, что длится обыкновенно несколько дольше, чем прочие возрасты. Каждый из них определился. Арлекин – прекрасный молодой человек, сменивший личинку мальчишки на великолепный пестрый полосатый костюм, сидящий на нем, как влитой. Коломбина – полненькая, желанная, прелестно животная, один восторг! Ее наряды сверкают, как ее смех. Вместе они составляют поистине исключительную чету любовников без нежности, но буйную в своей страсти, соблазнительную донельзя. Ясно, что жизнь приняла их, сделала счастливыми, здоровыми, прекрасными и богатыми своей красной искрящейся богемой, и такими же покинет их.

Пьерро – их друг, смутно заискивающий. Он тоже счастлив, не зная зависти, вдоволь насыщаясь и вдоволь выпивая, трусливый, но благоразумный, любострастный, но по внешности воздержанный. Ах, у него есть свои радости – это его проказы, от которых им подчас приходится солоно и которые наказываются тогда ударом острого носка или осыпанной кольцами руки! Что же, пусть! Зато он натешился, посмеялся вдоволь. И больше никаких забот. Им еще приходится порою хитрить, чтобы побеждать в борьбе за существование. Он живет в их лучах, как рыба в воде. Никаких угрызений, никаких сожалений, ни о ком и ни о чем. Это Мудрец и это Безумец, это Баловень Луны! Томный возлюбленный Солнца, грезящий стоя, улетающий сидя и часто умирающий тысячами сладких смертей!

Да здравствует Пьерро!

Смиренное заключительное посвящение

Госпоже?

Ибо это принадлежит вам по праву, моя дорогая, и если выше вы найдете посвящение другу детства, то эти страницы заключения, уже не посвященные ему, эти страницы – истинный достойный дар – могут быть обращены лишь к подруге, к ней одной! К подруге по уму и сердцу, я чуть не сказал, к сестре… но нет! Бог не послал мне этого счастья, иметь сестру! И вот, чтобы удовольствоваться подругой, надо было сосредоточиться на дружбе, углубиться в это чувство, вознести его на небо, затем снова вернуть на землю, и вы видите, мы исполнили это с успехом, раз после стольких лет моя мысль снова всецело у ваших ног, и невозможно, чтобы такое выражение чувства было вам в тягость.

Вы были самой задушевной подругой той, оплакивать которую я не мог бы без лицемерия; и в качестве ее подруги вы сможете только одобрить мой павший на вас выбор для посвящения этого произведеньица, где есть слабое упоминание о ней; здесь ей воздается по заслугам – этого вы по совести не можете отрицать, но я не уверен, что такое беспристрастие вам будет приятно: дружба рождает обязательства и любимые мертвецы берут свои права! К тому же там говорится о ней, а воспоминание, каково бы оно ни было, само по себе уже нечто. Посмотрите же вокруг, вы женщина светская и много выезжаете, думает ли еще кто-нибудь хоть немного об этой забытой? Не извиняйте же, но и не осуждайте меня за менее любовные, чем вы желали бы, строки, в которых я раскрыл свое отношение к памяти той, о ком мы всегда будем различного мнения!

И посмотрим, была ли она на самом деле так мила, ваша подруга?

…………………………………………………………………………………………….

…………………………………………………………………………………………….

……………………………

Однако в одном надо отдать ей справедливость.

Ея тысячеокая ревность (бедный я! за какого же Геркулеса она меня считала!) никогда не останавливала на вас своего взора. А между тем, как мы обманывали ее! Вы – со всем пылом женщины, играющей злую шутку со своей любимой подругой, я – не без некоторых угрызений. (Теперь я признаюсь вам в этом, хотя тогда это почти не было заметно.) Да и эта вина искупалась в моих глазах тем, что вы были так на нее похожи… Но лучше, насколько лучше! Все ее черты, весь ее облик, когда мгновеньями случалось ей бесконечно подняться над собой самой. Я был как бы Юпитером меж двух Алкмен, но предпочитал одну, порой принимая ее за другую, и, право, если я любил когда-нибудь ту, что теперь сладко спит, то, чудится мне, я любил в ваших объятиях, дорогая подруга.