Записки вдовца

Вперемежку с бедной толпой шмыгают взад и вперед поваренки, неся на головах корзины, покрытые такими белыми салфетками, а что за аромат оставляют они за собой! Так думает про себя Пьерро, каждое утро, каждый вечер и каждый полдень отправляясь в школу или торопливо убегая из нее с висящей через плечо на ремнях и хлопающей его по заду сумкой. Сегодня ему невтерпеж, паштеты слишком благоухают – решено. Он толкает одного из этих небесных мальчишек, ангелов, разносящих вкусные обеды: тот падает вместе с корзиной. И здесь, и там – всюду белые пятна. Прекрасная сборчатая шляпа бедного мальчугана без дальних слов летит по ветру, затем плывет по канаве. Его лотки и лопатки, покрытые белоснежным тиком, грубо прикладываются к жесткой грязной мостовой, а синие с тонкими белыми полосками панталоны получают в своей задней, в собственном смысле, части ту же ласку, без которой и они сами и их содержимое охотно бы обошлись, меж тем как из глаз злосчастного малыша сыплются тысячи искр. Корзина летит туда, салфетка сюда, начинка вверх, корка – вниз, клецки – направо, гребешки – налево, грабеж и разорение! Собирается народ. Ребенка поднимают, добрые люди вытирают его, обчищают, нахлобучивают ему шапку, похлопывают его по спине, по рукам, подбирают корку и корзинку, салфетку, клецки, гребешки и прочее; поэт-декадент сует карапузу десять су из своих сорока, омочив в пролитом соусе палец, похожий на «i» без точки, который он обсосал, прикрывшись ладонью.

А он, Пьерро, виновник аварии, запустил все десять пальцев в божественный соус и продолжает бежать.

III

Десять минут до начала соборной обедни. Кортеж выстраивается в узкой ризнице, Пьерро, поющий в хоре, подбирается к церковной утвари и в тени, отброшенной певчими, занятыми переодеваньем в подрясники и стихари, завладевает посудиной с белым вином, сквозящим желтизной. Приходит ризничий, чтобы унести поднос, на котором стоят сосуды, и, поняв движение Пьерро, отбивает у него охоту доброй оплеухой. Господин кюре является на шум и, узнав в чем дело, наказывает неудачника вычетом десяти су из его жалованья. Пьерро клянется отомстить. Начинается обедня. Пьерро, как ангел, пропел свою партию в унисонном Kyrie, в Credo Дюмона, Agnus Dei, Sanctus и Domino Saham. Воскресные службы приходят к концу. Вечерня и вечерняя молитва, в которых Пьерро отличился, как никогда, своим трогательным голосом «маленького красного рака, пропевшего тонко как волосок». Но он вовсе не простил господину кюре. Ризничему – да. Почему? Да, почему бы? И в четыре часа, в сумерках этого зимнего дня, среди суматохи раздевающейся в полумраке узкой ризницы толпы лиц, он стянул шелковую камилавку и подрясник господина кюре, которые этот достойный священнослужитель, надевая душегрейку, небрежно бросил на один из шкафов для облачений на попечение ризничего; Пьерро сделал из них не возбуждающий подозрения узел и, незамеченный, дал такого стрекача, что стоило посмотреть. Это дурной поступок, и Господь Бог наверно его накажет за него…

Но вот что гораздо хуже: спустя двое суток, в последний день Масленицы, наш разбойник разгуливает в святочном костюме, с трубкой в зубах, в столь гнусно приобретенной камилавке, слишком большой для его преступной головы, так что она закрывает волосы, уши, оставляя на виду только злую, но все же весьма уморительную гримасу, и – тьфу ты! – в подряснике, спускающемся до пят негодяя, в прекрасном, накрахмаленном подряснике, на котором слишком обильные следы горчицы образуют на соответствующем месте подобие мерзости

И, осмотрев себя в зеркальном окне колбасной, бледный ряженый поздравляет себя с своим нарядом не больше и не меньше, чем его Господь Бог, ваш и мой, под вечер каждого дня творения, и находит, что сотворенное им – благо.

IV

У Пьерро кроме лакомства, главной его страсти, и многих других недостатков, есть и странные, чтобы не сказать более, привычки. Его товарищу Арлекину, сыну парикмахера, что насупротив, тринадцать лет, которые сходят у него за пятнадцать и шестнадцать, да и стоят их: он любимец всех окрестных девчонок и подростков, бегающих с картонками. Красивое, мужественное лицо свежей и горячей окраски, взор мужчины, дьявольский мальчонок, право, молодецкие ухватки и нежно-зрелое тело; он особенно нравится Коломбине, старшей из трех очаровательных дочек (ей четырнадцать лет) рыбной торговки, что на углу. И конечно, конечно, Пьерро, безнадежно влюбленный в юную инфанту, исходит в тщетных жестах и тщетных вздохах. Но его удерживает стыд, справедливое возмездие за его – как бы это сказать? – себялюбие.