Записные книжки

Возвращаясь ночью после прилунной прогулки по развалинам, проходили мимо сада, где за стенами совершался мусульманский девичник, пели предсвадебные песни и били в ладоши. Провожавшие нас турки и христиане боялись долго оставаться на улице, чтобы не нарушать близким присутствием нашим таинства женского сборища, которое признается у турок гражданской и домашней святыней, неприкосновенной для мужчин и особенно для гяуров.

В четверг в три часа пополудни выехал я из Бальбека; часу в восьмом вечера возвратился в Захле. За полчаса до селения выехал ко мне навстречу шейх в красном бурнусе, соскочил с коня и с поклоном вложил мне в рот свою курящуюся трубку – величайшая восточная учтивость, которая некогда переводилась на Западе предложением понюхать табаку из табакерки. И тут и там табак – символ приветствия. Если хорошо порыться в древних обычаях, то, может быть, найдешь, что одни и те же обычаи, как и мысли и понятия, обходят круг земли и столетий с некоторыми изменениями.

Вечером арабы пели, плясали передо мною род восточного канкана с отрывистыми и угловатыми телодвижениями. Мало-помалу плясун входит в своего рода транс, кидается, вскликивает, перегибает спину свою назад так, что, закинув голову, чмокает сзади губами своими одного из присутствующих и изнуренный падает на свое место.

На другой день, в пятницу, худо выспавшись от нашествия разноплеменных насекомых, отправился я в обратный путь в 5 часов утра. По маршруту моему этот переход разделен был на два дня, так и лошади были наняты; но я совершил его в один присест, к неудовольствию моих спутников и к удивлению ожидавших меня в Бейруте не ранее пятницы. Около тринадцати часов был я на коне, с малыми остановками, чтобы выпить чашку кофе, и к семи часам, то есть к обеду, был я в доме Базили.

Мой возвратный путь лежал по другим горам. Путь такой же тяжелый и со всяким другим конем, не туземным, опасен; при солнечном сиянии ехал я часами по туманам, со всех сторон окружала меня влага. Дороги разглядеть я не мог; но тут нужны были не мои глаза, а лошадиные.

По вершинам некоторых гор лежали снежные полосы, как у нас холсты для беления по деревням. Горы еще тем нехороши, особенно для усталого путника, который видит перед собою цель своего странствования, что эта мнимая близость обманывает его зрение. С крыльями легко бы долететь по прямому направлению, но тут кружишься иногда час и более почти всё на одном месте, потому что крутизна скалы не дозволяет прямо спускаться, а надобно лавировать.

В субботу пришел австрийский пароход, в воскресенье пришел русский бриг «Неандр» с архимандритом Софонией. У Базили обедали архимандрит, капитан брига Рябинин и граф Бутурлин с сыном, променявший свое русское графство, русские поместья и коренную личность на состояние не помнящих родства и приписанных к Римской церкви. Итальянцами им не бывать, разве потомкам их, а русскими они уже не являются. Если всё это по убеждению и для спасения души, то и прекословить нечего. В некотором отношении можно иногда пожалеть о них, но еще более должны им позавидовать, ибо временные блага принесли они в жертву.

Во вторник, к пяти часам пополудни, сели мы на австрийский пароход «Шилд». Он был окрещен во имя Ротшильда, но Ротшильд не согласился быть восприемником его, и пароход обезглавили. Дня два пред отъездом нашим дул сильный ветер и раскачал море. До острова Родоса нас порядочно било, тем более что машина не в соразмерности с величиною судна. Мы шли медленно, узлов по пяти в час. Пароход новый, и деревянная обшивка его, хотя очень щеголеватая, не обдержалась и не отселась. Никогда не слыхал я подобной трескотни и скрипотни. Казалось, что всё лопается, трескается и того и смотри распадется. Со всем тем в субботу, в четвертом часу пополудни, бросили мы якорь на Смирнском рейде и к 7 часам были уже заключены в свою карантинную тюрьму.

На Смирнском рейде стоял французский пароход, отправляющийся в Константинополь, а на нем – Ламартин. Если турецкое правительство не было бы нелепо, то засадило бы Ламартина в карантин вместо того, чтоб дать ему богатое поместье в своих владениях. Ламартин перевернул Францию вверх дном и после того бежит из нее как кошка, когда напроказит и разбросает посуду. А диван, который ищет покровительства и милости Франции, оказывает неслыханное благодеяние безумцу, от которого все партии во Франции отказались и которого всё равно обвиняют. Да и он хорош, устроив у себя республику, христорадничает у потомков Магомета и записывается к ним больше чем в подданство, в челядинцы, ибо идет питаться их милостынею и хлебом.

На возвратном пути ничего замечательного не было. Плыли мы по знакомой дороге и мимо знакомых островов, только приставая к некоторым и не выходя на берег, согласно с карантинными правилами. Либеральные врачи воюют против карантинов, но видят в них вопрос более политический, нежели общественного здравия и негодуют на карантины как на стеснение свободы человеческой – наравне с цензурой, с запретительными тарифами и проч., и проч.