Записные книжки

Прежде всего, должен извиниться перед Вами за пятницу. Проблема была не в лекции о Голландии: в последний момент меня внезапно позвали подписывать книги для беженцев. Я впервые занимался подобным делом, и мне показалось, что было неудобно отказывать, надеюсь, что Вы простите мне это недоразумение. Но вопрос не в этом, но в тех отношениях, которые Вы называете трудными. Я бы сформулировал все, что я могу сказать на этот счет, в простых словах: если бы у Вас было представление, хотя бы отчасти, о моей жизни и обязательствах, то Вы бы не написали ни одной строки своего письма. Но Вы не можете знать моей жизни, а я не могу и не должен Вам объяснять. Если бы то «высокомерное одиночество», о котором Вы сожалеете, как, впрочем, и многие другие, не обладающие, однако, Вашими качествами, и существовало, то это было бы для меня благословением. Но этот рай приписывают мне по ошибке. Вся правда в том, что за каждый час своей работы я постоянно борюсь с временем и с людьми, и чаще всего безуспешно. Я не жалуюсь. Я сам сделал свою жизнь такой, и я первый несу ответственность за ее разбросанность и ритм. Но когда я получаю такие письма, как Ваше, то да, мне хочется жаловаться, или хотя бы попросить, чтобы меня так быстро не обвиняли. Чтобы все успеть, сегодня мне нужно три жизни и много сердец. А у меня только одна жизнь и одно сердце, вы можете оценивать их как угодно, и сам я знаю, что, возможно, они весьма среднего качества. У меня физически нет времени, и особенно внутреннего покоя, чтобы видеться с друзьями, как мне хотелось бы (спросите у Шара, которого я люблю как брата, сколько раз в месяц мы видимся). У меня нет времени писать для журналов, ни о Ясперсе, ни о Тунисе, даже для того, чтобы возразить Сартру. Поверьте, у меня нет ни времени, ни внутреннего покоя, чтобы позволить себе заболеть. Когда я болен, моя жизнь идет кувырком, и потом неделями я нагоняю свои опоздания. Но самое страшное в том, что у меня нет ни времени, ни внутреннего покоя для того, чтобы писать книги, и я трачу по четыре года на то, на что, будучи свободным, потратил бы год или два. Впрочем, уже несколько лет творчество перестало дарить мне свободу – оно меня только закрепощает. И если я все же продолжаю, то только потому, что ничего не могу с собой поделать и предпочитаю его всему остальному, даже свободе, даже мудрости или истинной плодовитости и даже – увы! – дружбе. Я действительно пытаюсь организовать себя, удвоить свои силы и свое «присутствие», придерживаясь особого распорядка времени, планируя свои дни, улучшая производительность. Надеюсь, что когда-нибудь я справлюсь. В данный момент я не справляюсь, каждое письмо влечет за собой еще три, каждый человек – еще десятерых, каждая книга – сто писем и двадцать корреспондентов, а в это же самое время продолжается жизнь, и есть работа, и те, кого я люблю, и те, кто нуждается во мне. Жизнь продолжается, и иногда по утрам, устав от шума, потеряв надежду перед необходимостью продолжать бесконечное произведение, заболевая от безумия мира, осаждающего меня на рассвете в газетах, убедившись наконец, что я не справляюсь и что я всех разочарую, я ощущаю только одно желание – сесть и ждать, что придет вечер. Я ощущаю это желание и порой уступаю ему.

Можете ли Вы это понять, Б.? Разумеется, Вы заслуживаете того, чтобы Вас уважали и о Вас говорили. Разумеется, Ваши друзья не менее ценны, чем мои (не такие уж они и грамматики, как Вы думаете). Хотя я плохо представляю себе (и это не позерство), что мое уважение может быть для кого-нибудь ценно, но мне важно Вам сказать, что я действительно очень Вас уважаю. Но для того, чтобы это уважение превратилось в деятельную дружбу, необходим как раз настоящий досуг, длительное общение. Я повстречал много превосходных людей, это удача в моей жизни. Но невозможно иметь столько друзей, и в этом моя беда, и я вынужден разочаровывать людей, я это знаю. Понимаю, что это невыносимо для других, это невыносимо и для меня. Но так уж получилось, и если меня такого невозможно любить, то, совершенно закономерно, я оказываюсь брошен на произвол одиночества, которое, Вы же понимаете, не так высокомерно, как Вы говорите.

На Вашу горечь я отвечаю, во всяком случае, без горечи. Такие письма, как Ваше, исходящие от такого человека, как Вы, могут только опечалить меня, и они больше убеждают меня в том, что надо бежать из этого города, бежать от жизни, которую я в нем веду. Это самое большое мое желание, но пока оно неосуществимо. А значит, я должен продолжать это странное существование и считать, что высказанное Вами представляет собой плату, немного дороговатую для меня, которую надо заплатить за то, чтобы оказаться доведенным до такого существования.

Простите меня, в любом случае, за то, что разочаровал Вас. Заверяю Вас в своей преданности.

* * *

О театре.