Записные книжки. Воспоминания

М. К. Тихонова сказала: он сделал Грибоедова евреем. (Рассказано Ветой.)

Э. С. Бухштаб спрашивала Борю: почему это у Тынянова люди беспрерывно бледнеют, зеленеют и задыхаются? Скажет что-нибудь – и позеленеет…

Шкловский, кажется, одобрил «Вазир-Мухтара», по крайней мере за ним числится фраза: когда человек обижен, он начинает хорошо писать; я рад, что обидел его.

– Вот так у меня всю жизнь, – говорил мне Шкловский, лоснясь лицом, лысиной и кожаной курткой. – Мне грустно. Я очень люблю Юрия.

Москва приступила к ликвидации литературоведения в ЛГУ.

Рассказывают, что Тынянов сказал: я горжусь тем, что из-за двух формалистов сочли возможным разгромить лучший университет России.

Шкловский назвал Третьякова «восторженным кооператором», на что Л. Ю. обиделась.

Очень не хорошо, что в ЛЕФе глупые люди, как Третьяков, состоят на равных правах с умными.

«Ни стихи, ни проза не нужны в наше время», – говорит Третьяков, не умеющий писать ни стихи, ни прозу – и продолжающий писать и то и другое. Пьесы он тоже не умеет писать, но так как его пьесы ставит Мейерхольд, то Третьяков сохранил иллюзии и считает, что пьесы нужны в наше время.

Вета говорит, что не любит встречаться с Анной Андреевной, потому что в этом случае приходится немедленно превращаться в прах.

Я же люблю превращаться в прах, когда это меня ни к чему не обязывает и когда к этому меня обязывает не чужая палка, а моя собственная культура.

Я всегда больше ценила, чем любила стихи Ахматовой; живая она для меня скорее занимательна, чем приятна, но по отношению к ней я испытываю историко-литературную потребность в благоговении и в выражении этого благоговения, которое вряд ли может в такой степени внушить кто-либо из ныне здравствующих литераторов (разве что Белый).

Если бы это не было неприличным, я бы, например, разговаривала с ней стоя.

За свою жизнь я была на кладбище еще меньшее число раз, чем в театре, но когда живой человек оказывается могилой, и памятником, и оскорбленной тенью, то ему хорошо поклониться как можно ниже.

Особая профильтрованность сближает не похожих Ахматову, Гумилева, Мандельштама.

Акмеизм как направление протекает между пальцами исследователя. Нужно уметь взяться за то незыблемо общее и целостное, что в нем было. Оно в том, что акмеизм – необыкновенно чистая литература. Философичность Мандельштама, Африка Гумилева, несчастная любовь Ахматовой – равно живут на бумаге: они лишены перспективы, уводящей в жизнь.

Поэтому лучшее, что сказано об акмеизме, сказано Ин. Анненским. Он писал, что, входя в акмеистическую лабораторию, находишь все те же слова (подразумевается, что и у символистов), но теперь это только слова.

Для Ахматовой (ее поэты Пушкин, Баратынский, Тютчев и, кажется, Мандельштам) Гумилев не мог быть полностью приемлем.

Рассказывают, что кто-то из гумилевских птенцов, чуть ли не Познер, объявил при ней с важностью:

– Литературный вкус мне дал Николай Степанович.

– Откуда же Николай Степанович его взял? – будто бы спросила Ахматова.

Кстати, величие Маяковского – совершенно подлинное: рост и голос заменили ему биографию. С него больше ничего не спросили для того, чтобы признать его адекватным его литературной личности, а это очень много.

В отличие от пестрых биографий Тихонова, Вс. Иванова, Шкловского, – биография Маяк<овского> состоит из двух фактов: четырнадцати лет от роду он два месяца сидел в тюрьме, а в 1918 году отвозил на автомобиле одного арестованного. Оба факта приведены в автобиографии (см. «13 лет работы»).

Когда я прочитала это Шкловскому, он сказал: «Вы не правы – у М<аяковского> есть биография. Его съела женщина. Он двенадцать лет любил одну женщину – и какую женщину!.. А Лиля его ненавидит».

– Почему?

– За то, что он дворянин, что он мужик. И за то, что гениальный человек он, а не Ося.

– Так Брика она любит?

– Ну конечно.

Леша Жирмунский спросил Анну Сем. Кулишер:

– Кто твой муж?

– Профессор.

– А как его зовут?

– Его зовут профессор Кулишер.

– Профессор Кулишер, – повторил Леша Жирмунский, – что-то я о таком не слыхивал.

Во мне совсем нет умственного снобизма (главное, нет ощущения права на снобизм). Я очень склонна уважать если не людей, то отдельные, входящие в их состав элементы. Пока я не проделала Инст. Ист. Иск., я даже уважала (за выдержку) всех оканчивающих университеты – теперь уважаю (за непонятные мне качества) только оканчивающих физмат и медицинский.

С очень и очень многими я могу, сохраняя ощущение их превосходства, разговаривать о политике, о жизни и смерти, об общих знакомых, о добре и зле.

Только бы они не заговаривали о литературе; тогда сразу вырастает стена и я теряюсь, глупею, начинаю поспешно соглашаться и мучительно ждать конца.

Это не снобизм, это профессиональная щекотливость; притом щекотливость вредная, потому что литература если не пишется, то печатается для людей, и еще потому, что поучительно вплотную наблюдать за реакциями пресловутого и искомого массового читателя, – но у меня на это не хватает нервов. Надо будет начать тренировать себя, что ли!

Разговор с Харджиевым.