Заплесневелый хлеб

— А кто их видел? Разве эти бессовестные оптовики приглашают кого-нибудь на торги? Нет, с тех пор как кто-то пожаловался префекту или даже в Рим, этого больше не случалось. Ничего другого эта жалоба не дала. Поставки неизменно оказываются в руках все тех же двух-трех лиц, которые всегда — вот ведь какое совпадение! — выполняют заказы по расценкам на несколько чентезимов меньше, чем все прочие. А что до объяснения, то его нетрудно найти. У них больше рабочих, лучшее оборудование, они могут снизить себестоимость. Словом, все та же песня!

Ни одна из попыток Амитрано ни к чему не привела. Одни откровенничали больше, другие — меньше, но едва он пытался взывать к их чувству солидарности, все они сразу становились недоверчивыми и крайне осторожными.

«Значит, и здесь та же самая картина, что в наших краях», — твердил Амитрано. Люди все больше теряли человеческий облик и даже не понимали, что в этом не их вина. Голод толкал их на взаимную вражду и обиды, на месть и насилия, заставляя забывать о том, какое зло они причиняли друг другу. На первый взгляд нищета в городе была не слишком заметна, но, присмотревшись и прислушавшись, нетрудно было понять, что и здесь она царила повсюду, и здесь велась ожесточенная борьба за существование.

Ассунта тоже каждое утро уходила из дому. Проводив троих детей в школу, она оставляла малышку на попечение Кармеллы, а сама вместе с Рино отправлялась в собор. Она узнала, что покровителем города был святой Николай, и шла в церковь помолиться, поплакать перед его изображением и попросить о помощи. В полутьме огромного и холодного собора она проводила по два-три часа вместе с Рино, сидевшим рядом и прилежно сосавшим большой палец. Ассунта не отводила взгляда от потрескивавших перед изображением святого Николая свечей, среди которых была и ее свеча, — она ставила ее сразу по приходе и исступленно молилась. Не отвлекалась, даже когда приходили другие женщины, большей частью старухи, становились рядом на колени и принимались молиться вслух. Она верила в чудотворную силу молитв и каждое утро по нескольку раз повторяла все молитвы, какие только знала, переводя взгляд с четок на величавую фигуру святого за толстым стеклом, в котором отражались огоньки свечей.

В мастерской оставался Марко. Теперь уже и речи не было о том, чтобы ему учиться дальше. Пока что мальчик присматривал за мастерской и помогал матери по хозяйству. Но было решено, что, как только отец найдет себе хоть какую-нибудь работу и не будет целыми днями ходить по городу, Марко подыщет себе занятие.

И все же мысли Марко постоянно возвращались к его первым школьным годам, особенно по ночам. Он понимал, что ему только одно остается — вспоминать о тех днях, продолжать учебу нечего было и думать. И тогда ему хотелось молиться, молиться упорно и долго, пока не свершится чудо. Но и этого он не мог. Едва начав молитву, он умолкал и, широко раскрыв глаза в темноте, откладывал ее на другой раз, пытаясь договориться с богом.

«Я помолюсь тебе завтра. Ты же знаешь, что я умею молиться. Ведь я уже не раз молился тебе и верил, что ты меня слышишь. Но сейчас я не могу молиться, не могу обращаться к тебе с молитвами, которые ты и без того хорошо знаешь. Я буду молиться тебе, как только ты подашь мне знак, что моя молитва угодна тебе».

И он принимался вспоминать о двух годах борьбы и надежды на то, что он сможет вновь начать учебу.

Марко привез в город все свои учебники и тетради. Отец сам напомнил ему об этом. Амитрано, отказавшийся от стольких вещей, пожертвовавший многим из своего имущества, потребовал, однако, чтобы сыновья обязательно взяли с собой все учебники и тетради. И даже в самые трудные минуты он не раз говорил им об этом. Те немногие учебники, которые им удалось купить в рассрочку, он своими руками переплел, как умел, и уложил в сундучок, с которым дедушка Паоло ездил искать счастья в Южную Америку. Это был маленький плоский сундучок, который закрывался очень плотно и прошел испытание на водонепроницаемость. Амитрано взял его специально для книг. Теперь он засунул сундучок под колыбель дочери, потому что жена без конца ворчала, что он ни к чему и всем мешает, в комнате и так негде повернуться.