«Запомните меня живым». Судьба и Бессмертие Александра Косарева

Трудно себе представить.

Его слова, еще на Лубянке брошенные в лицо Шварцману и Родосу, насчет того, что «вы не Косарева губите, вы советскую власть позорите и губите», полны пафоса, но вряд ли отражали душевное смятение, бурю, которую он переживал.

Согласно убеждениям Косарева, ему казалось вполне достижимым общество равенства и братства, бесклассовое, могучее и свободное. Мечта народов. Но главное — справедливое. И ему было, что с чем сравнивать.

Он и в самых страшных снах больше не хотел себя видеть в цинковальном заводе Анисимова, на коленях перед травильными ваннами — окунать в кислоту металлическую посуду перед тем, как ее цинковали. Он помнил, что такое для пацана по 12–14 часов дышать кислотными испарениями и газом. Когда во рту горько и руки в язвах. И даже спустя годы после рукопожатия, когда спрашивали, отчего у него такие шершавые ладони, Косарев пожимал плечами: «Да было там одно время…»

Не хотелось назад, в царскую Россию и его сверстникам, друзьям по крови, с которыми он воевал на Гражданке, — детьми слободок, похожих на зловонные ямы, детьми алкоголиков и проституток, которые мечтать не смели ни о каком будущем.

Мастера, конечно, жили по-другому, зажиточнее. А эти, из слободок и окраин, не мыслили себя без товарища Ленина, который всегда знал, что говорил. Без товарища Троцкого, беспощадного командира и создателя Красной армии. Без своего в доску мужика товарища Кирова. Без товарища Сталина, который невероятными темпами, мытьем и катаньем, огнем и кровью повелел строить домны и гигантские заводы в бывшей патриархальной державе.

Вот почему они создали комсомол, поверили в его идею и в целом бывали в нем счастливы.

Лефортовский вал, лефортовский ад заставил Косарева многое переосмыслить.

Людям свойственно увлекаться.

Разве, например, в царское время не увлекались?

Вспомним народовольчество, Чернышевского, драму Достоевского, который после инсценировки «казни», вообще, изменился и стал писать по-другому. Но идея революции (не буржуазной, как в Англии или во Франции), а в понимании и в изложении большевиков неожиданно спровоцировала у народа тлеющую страсть к бесплатной наживе. Поэтому и сработала.

Землю крестьянам, фабрики рабочим?.. Это при том, что никогда эта земля и эти фабрики им по праву собственности не принадлежали. Никогда никто из них ни землю, ни фабрики, ни недвижимость не наследовал. И вдруг — берите даром? Все ваше?

Начиная со скатерти-самобранки или печи-самоходки народ мечтал: как бы это, не особенно напрягаясь, получать? Да и не только! Отчего бы не попробовать отнять добро у тех, кто трудом его заработал, поделить, и чтобы ничего за это не сделали?

В итоге через годы многотрудного строительства «социализма» мы получили общество, где быть знакомым с вором в законе не позор, а честь. Где блатные песни — искусство. В стране, где чуть ли не каждый четвертый или воевал, или сидел.

Что же до поколения Косарева, как только прозвучал сигнал «Грабь награбленное!» — стали громить и грабить все подряд.

Были анархисты, просто бандиты, но появились и вдохновенные романтики, которые верили Ленину. Идеалисты. Они всегда были.

И они начали убивать.

Сначала их тошнило от вида крови, они боялись.

Тогда им сказали: а вы откажитесь от Бога! Зачем он вам?

Они отказались и принялись громить храмы.

В конце концов, идея государства рабочих и крестьян очень симпатична. Почему бы нет? Большевики это поняли и стали поощрять романтизацию революции — в искусстве, в литературе, в повседневной жизни. Революция вошла в моду. Носить буденовку, кожанку и маузер на боку стало очень круто.

Вот откуда родом команда Косарева. Она из романтиков рождения первых годов нового XX века. Они в детстве и юности хлебнули. И они поверили. Они плакали от восторга, читая вслух горьковскую «Песню о Буревестнике»: «Глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах…» А вот всех этих жирный тварей — за шиворот и к стенке!

Они стали петь «кто был никем, тот станет всем», не мучаясь вопросами, — на каком основании «всем», — если ты никто, ниоткуда и никуда? И как этого можно достичь?

Они все поголовно прочли роман «Мать», и каждый комсомолец увидел в себе маленького Павла Власова. Этот рабочий Павел Власов им казался отцом красного кавалериста Павла Корчагина, о котором мы еще поговорим.

Они так впечатлились, что заставили своих детей изучать эти книги в школе.

Вот почему Горький стал для них культовым писателем. Почти таким же, как для шестидесятников Хемингуэй.

Алексея Максимовича Горького хоронили в том же 1936 году, когда Косарев уже был главой всесоюзного комсомола, а на Лубянке и в Лефортово трясли «правотроцкистский» блок Зиновьева и Каменева.

Косарев заказал траурные венки, и секретариат в полном составе поехал в Колонный зал, окруженный толпами народа.