«Запомните меня живым». Судьба и Бессмертие Александра Косарева

Я никогда, ни на секунду не верила, что мой отец, Александр Косарев, мог сделать что-то плохое, за что людей арестовывают. Он всегда был очень добр ко мне, да и вообще к людям. С другой стороны, я твердо знала, что об этом я ни с кем не должна говорить. Я многого не понимала и пробовала говорить с мамой. Но чувствовала, что она не хочет обсуждать эти вопросы.

Я собиралась пробыть в Грузии с год — и вдруг в 1948 году маму снова арестовали. Страшное потрясение для нас обеих. Ходила с теткой Тиной, у которой жила тогда, на свидания в тюрьму.

До этого я закончила женскую школу № 319 в Москве с серебряной медалью. У меня хранится свидетельство. И даже эту серебряную медаль дочери репрессированных родителей отстояла ценой увольнения директор школы Варвара Михайловна Катагощина.

Мне не хотели давать никакую медаль, хотя я заслужила золотую.

Катагощина сказала руководству школы:

— Как Вам не стыдно отыгрываться на ребенке?!

Учительницу уволили, а могли и отправить в ГУЛАГ.

Я всегда вспоминала о ней с благодарностью.

Однако со временем я поняла, что даже с медалями шансов поступить в университет или какой-нибудь хороший институт у меня нет. Как только кадровики брали в руки мою анкету, мне тут же возвращали документы, даже не объясняя причину.

И все-таки мне удалось поступить в сельхозакадемию. То ли здесь был недобор, то ли кто-то не прочел мою анкету. Взяли на плодоовощной престижный факультет.

В сентябре 1949 года приходит письмо от мамы, она пишет: «Лена, в наши края начали поступать дети, ты должна немедленно уехать из Москвы!»

Я поколебалась, но маму не послушалась и осталась в Москве.

Но арестовать меня все же арестовали.

Ночной звонок. В квартире бабушка, дядя Матвей, тетя Леля, Саша — восьмиклассник и я. Няня в это время была в деревне.

Входят с понятыми: соблюдалась как бы «социалистическая законность».

Обнаружили оружие. Холодное. Кортик Саше подарил дядя с материнской стороны, который жил и работал в Ровно, чекист. Мне эти кинжальчики подложили! Плюс отцовские, материнские снимки разных лет, врагов то есть. Так ничего и не сохранилось, не осталось на память. Статья была предъявлена 58–10. Антисоветская агитация.

Ощущения? Ужас! Жизнь кончена. Безжалостной рукой все расшвыряли — как при обыске. Никогда больше никого не увижу.

Привезли на Малую Лубянку, во Внутреннюю тюрьму. Водили меня по боксам, брали отпечатки, фотографировали — все, как полагается.

Попала я в камеру, где уже обитали трое. Лида была проституткой, по теперешней терминологии — интердевочкой. Муся Лобова — дочь довоенного наркома лесной промышленности. Еще одна женщина, тоже, видимо, как член семьи изменника Родины — жена работника МИДа.

Следователь — Юрий Поляков, лет тридцати с небольшим. С первого допроса он пытался меня убедить, что я вела антисоветскую агитацию — раз, и «нам все известно» — два.

Когда же мне удалось выяснить, что под «агитацией» он подразумевает мои выступления в защиту отца, т. е. врага, я только улыбнулась, хотя и невесело. Дело в том, что никогда ни одному человеку ни слова об отце не говорила. Даже поразительно, насколько деликатны были люди, меня окружавшие. Не знаю, может быть, классный руководитель Евгения Павловна предупредила моих соучениц по школе, но даже они ни разу не заговорили со мной о родителях. А ведь они не могли не знать про мои горести-беды!

Вы, говорил Поляков, восхваляли отца…Болтун ты, думаю, просто тебе сказать нечего, а начальство, наверное, требует что-то «криминальное» доказать… Даже с самыми близкими подругами — Белой Холодовой и Люсей Лягиной — и то ни словом я не обмолвилась об отце, а они в душу не лезли, деликатнейшие девочки. Одна училась на филолога, другая изучала в МГУ математику.

Я быстро почувствовала, что следователь «доказывает» мою вину ради проформы, никакой уверенности у него в моей вине нет. Правда, по долгу службы он подсылал ко мне эту шлюшку в качестве подсадной утки: та уговаривала «сознаться». Но я и ее убедила в отсутствии «состава преступления», о чем она и доложила следователю, когда ее в очередной раз увели «на допрос».

Короче, не прошло и двух недель, как статью мне изменили на «СОЭ». Это означает социально-опасный элемент, но и не более того.

Если бы я оказалась не в Москве, а в деревне, в Тбилиси? От этого ничего бы не изменилось. Я подлежала высылке, как минимум. Но получилось как нельзя лучше: вполне могла оказаться и в таком «обществе», что лучше не надо об этом… И без того была «хороша».

Когда меня увидела женщина-прокурор, — я запомнила ее на всю жизнь! — она со слезами на глазах мне посоветовала: «Лена, скорее всего, ты получишь ссылку. Прошу тебя, ни в коем случае оттуда не убегай — это чревато вечной каторгой».

Я подписалась под обвинением по статье 7-35, меня ночью поместили в отдельный бокс, один из многих, там был целый «вокзал». Ходили, поглядывали в глазок: не так уж много «социально-опасных типов» восемнадцати лет от роду.

Свою следующую камеру я вспоминаю с нежностью.