Запомните нас живыми

А ведь авось – самая испытанная из русских надежд. В остальном же? Критик скажет свое. Летописец – тоже. Есть что сказать и просто современнику. Вознесенский вознесся несением воза. Его воз – рифмование – уже поэтому публичное осмысление времени, «перепутанного» от Мандельштама до Бродского. Поэт тоталитарной эпохи дерзновенных талантов, он по крайней мере казался свободным в стране, не знавшей, что это такое. В России смысл бытия задает отсутствие крайностей. Например, свободы и блокпостов. Вознесенский поддерживал власть, демонстрируя потенциал ее испытателей.

«Государя злым оком» она удостоила его больше любого из русских поэтов, оставшихся после этого живым. Благодаря и вопреки он собирал стадионы, куда более многолюдные и «добровольные», чем демонстрации. Его знали по крайней мере по шарфику вместо галстука. И держали под микроскопом молвы. Ан ничего непростительного не нашли. Пригодился, где родился. Не бронзовел. Со сцены читал стихи, а не нотации. «И ни у кого не воровал / И ни на кого не доносил»: о Евтушенко, Рож-рож-дественском и других говорил либо хорошо, либо лаконично. Барабанщиком на всю планету был лишь в песне. Гламурной, как и про миллион алых роз, но не пошлой. Впрочем, не ему принадлежит пафосно-бескомпромиссное: «Поэт в России больш, чем поэт».

В политику не играл. Но… Промозглой зимой 1981-го американских VIPов демонстративно сопровождали в «Ленком» охранники посольства. В футболках US marines и трусах, выспренне подтверждавших конфронтационное спартанство. После прощальной «Аллилуйи» повторная нарочитость морпехов стала казаться публицистическим абсурдом. Пусть на двусложные – как «авось» – две секунды до открытой дверцы лимузина. Русско-американская надежда на «Авось» сделала больше нобелевских лауреатов премии мира: «И окажется так минимальным / наше непониманье с тобою / перед будущим непониманьем двух живых с пустотой неживою».

«Любимов поэт Захарова» был ортодоксален, как режиссер революции. И интеллигентен недосказанностью, когда она красноречивее слов. Монтажник строф и рифм слыл парадоксальным как ле Корбюзье. «После Пушкина – будет много, с Маяковского – никого»… Подобно тому, как Пушкина «рукоположил» классик, то же сделал и Пастернак. Наверное, предчувствовал, что новых «слепящих фотографий» лучше никто не снимет. Планка классика, заданная с юности, помогает лучше, чем палка, которой мы себя погоняем. Это тоже по-русски. А кто на какой орбите, они теперь разберутся без нас.

Поднимая Андреевский флаг – для многих впервые воочию, Вознесенский не унижал веры своего поколения. Но чувствовал, где она переходит в заумь «антимиров», по ленте Мебиуса переходящую в чертовщину. Отвечая на записки, характерно откладывал «ненужные» в сторону. Повторял под усмешки зала: «Это – не мне. Это вы знаете лучше меня». Уйдя за занавес, мог появиться в многолюдном фойе, долго нервически пульсировавшем после его Слова. Кого-то терпеливо выслушивал, как будто извиняясь за затянувшийся собственный монолог. Потом почти внезапно приглашал на свое следующее выступление. Для «следующего» администратора размашисто выводил на сегодняшней программке: «Прошу пропустить такого-то числа. А.Воз.». Срабатывало.

В далеких 70-х московский, да и питерский бомонды ранжировались в том числе по доступности к ним публики из зала. Слушатели-зрители в курсантской форме тем более редко встречали внимание грандов. Исключения – двое: Вознесенский и Товстоногов. А дальше? В конце 80-х в военторговские лавки в Афганистане стали завозить книжки «дефицитных» тогда авторов: Ахматовой, Пастернака, Вознесенского и – неисповедимы пути Господни – английского поэта Джона Китса. Остальной Союз собирал макулатуру на «путешествия» Дюма и «пиратов» Стивенсона. А шурави перед рейдом на караван читал купленного за чеки Вознесенского. Иногда уже замусоленную распадавшуюся книжку. С нестертыми карандашными пометками о посадке последнего «тюльпана»… Не потеряли ли мы ту культуру, которая казалась ущербной, но исправимой через свободу? Ведь в Чечне спустя пять-семь лет читали уже «СПИД-инфо»…

Мы ищем стволовые клетки правды, чтобы закончить гражданскую войну в собственных душах. Значит, обрести волю – в двух смыслах этого парадоксальнейшего из слов русской словесности. Без «Страдивари страдания» тут не обойтись. Одним из символов наших «войн и мiров» стали шестидесятники, совместившие в себе лучшее из унесшегося с нашими родителями и худшее из того, что мы у них заимствовали. Евтушенко писал: «Когда изменяемся мы, изменяется мир». Вознесенский меньше рассчитывал на изменение мира, но помогал утешиться его непостижимой мудростью. Не только в кухни, но и прочее малогабаритное пространство дома приносил дух, выветривавший быт.

Поэтому он стал одним из духовных скреперов еще совсем «теплых» поколений. Он еще почти жив. Он уже судит. Его слово может стать логином в поиске гармонии Гражданина с Государем. Адмиралтейства и Биржи. Если «в человеческом назначении – девяносто процентов добра». Авось!

Июнь 2010 г.