Заповедь любви

В антракте мы поднялись в одну из лож, и она представила меня своей старшей подруге Александре Михайловне Коллонтай. Та приподнялась из кресла, приветливо улыбнулась, сделала комплимент моей молодости и стройной фигуре, шутливо посоветовала Алисе не отпускать такого красавчика далеко от себя. Я тоже произнес какие-то дежурные любезности. Коллонтай поблагодарила, снова села и, тут же забыв о нас с Алисой и посерьезнев, погрузилась в прерванный нашим приходом разговор с сидевшей на соседнем кресле пожилой полноватой дамой. Дама была одета в длинное черное платье, обильно украшенное кружевами. Неглубокий вырез на груди скреплен массивной, усыпанной мелкими гранатами золотой брошкой. Алиса шепотом пояснила, что пожилая дама – известная писательница Мария Ватсон. Из долетавших до нас обрывков разговора я отметил знакомые мне имена Веры Фингер, Петра Якубовича. Ватсон убеждала Коллонтай поддержать работу Шлиссельбургского комитета⁵⁷, помочь найти новых жертвователей. Коллонтай сетовала на людскую черствость и финансовые трудности. Во втором ряду ложи, позади них сидели две женщины примерно одного со мной возраста. Одна из женщин листала какую-то тоненькую книжечку, другая с интересом прислушивалась к разговору Ватсон и Коллонтай.

Второй женщиной и была Ксения Морозова. Ну, возможно, тогда еще ее фамилия была другая. Одно несомненно – это была она.

Я спросил Ксению Алексеевну, помнит ли она тот вечер. К моему удивлению, спустя два года она легко вспомнила все детали нашей мимолетной встречи: мои комплименты Коллонтай, цвет и фасон платья на Алисе и свою легкую досаду, что та не познакомила ее со своим кавалером. Женщину, которая сидела рядом с Ксенией Алексеевной, звали Зоей. Она приходилась Коллонтай троюродной сестрой. Книжечка, которую Зоя просматривала, была повременным изданием для солдат и народа «Досуг и дело», в ней были опубликованы стихи ее сводного брата Игоря Лотарева⁵⁸.

– Вы с Алисой очень подходите друг другу. Я знаю, она вас любит. Но…

Ксения Алексеевна на секунду задумалась, глядя мне в глаза, и в это время в комнату неслышно, крадучись, вошел Николай Александрович.

– Ага, секретничаете, – заговорщицким тоном произнес он и тут же громко рассмеялся. – Признайтесь, я вам помешал.

– Помешал! – топнув ножкой, с деланным возмущением в голосе ответила Ксения Алексеевна и тут же, подбежав к мужу, нежно его обняла. – Какой ты невоспитанный, а если бы мы и вправду секретничали, а ты ненароком подслушал то, что предназначается только мне – вот бы стыд был!

– Виноват, каюсь, – Морозов отстранился от жены, нагнувшись, поцеловал ей руку и, снова распрямившись, предложил нам присесть в кресла, стоявшие вокруг низкого журнального столика в углу комнаты.

В комнату, запыхавшись, вбежал Александр Егорович:

– Извините, что долго не возвращался, – отменные жеребцы!

Все рассмеялись, усаживаясь за столик.

– Расскажите о себе. Кто вы? Откуда? Что вас привело в наши края? – обратился Морозов ко мне, когда я погрузился в обволакивающую мягкость кресла.

– Он изобрел самодвижущиеся сенокосилки, – поспешил за меня ответить Александр Егорович. – Одна косилка заменяет тридцать человек, и себестоимость изготовления низкая. Есть у него и жатки, и сеялки механические.

Супруги Морозовы снова улыбнулись, как улыбаются родители, когда их малолетнее чадо допустит какую-либо бестактность перед гостями.

Я тоже улыбнулся и стал рассказывать о родителях и семье, в которой рос. Спросил у Николая Александровича, не был ли он знаком с моим отцом и Петром Кондратьевичем Дьяконовым – как-никак они тоже в свое время были связаны с народниками. Он ответил, что имя отца ему незнакомо, а о Петре Кондратьевиче слышал от товарищей. В домашней библиотеке этого священника охранка нашла запрещенную цензурой литературу, но он как-то избежал наказания. Причем скрыл от следствия имена ходивших к нему студентов и тем самым спас многих от преследования.

Я рассказал, что в детстве мечтал стать священником, но побоялся, что другие ученики будут надо мной подшучивать, так как был родом из крестьян, а в семинариях преимущественно учились дети духовного сословия. Посетовал мимоходом, что сословные ограничения, этот анахронизм, до сих пор у нас не изжит. Николай Александрович задал мне неожиданный вопрос:

– Догадайтесь, как звали моего отца?

– Разве не Александр?

– Петр!

– ???

– А его фамилию можете назвать?

– Если спрашиваете, значит, не Морозов.

– Щекочихин.

– Вы носите девичью фамилию матери, – предположил я.

– Девичья фамилия матери – Плаксина.

Мат в три хода – больше никаких вариантов в моей голове не было.

Довольный произведенным эффектом, Морозов рассмеялся и рассказал, как сословные ограничения лишили детей Петра Щекочихина права носить фамилию и отчество по отцу⁵⁹.

На какое-то время за столом повисла пауза.

Александр Егорович, видя, что до косилок дело не скоро дойдет, заметил, что через час начнет смеркаться, а с заездом в Лацкое не пришлось бы ему домой в темноте возвращаться.

– А зачем заезжать в Лацкое? – спросил Морозов.