Заповедь любви

Я ответил, что увеличивать пропасть между бедными и богатыми не только безнравственно, но и опасно для страны. Все государство наполнено смутьянами. Если в Мологском уезде их еще нет, то это дело времени. Напомнил, как совсем недавно депутаты в Думе бомбометателей защищали⁵¹.

– Бомбометание уже не в чести, – покачивая головой, возразил Александр Егорович. – Я могу тебя свести с главным бомбометателем России, полжизни по тюрьмам скитавшимся. О Николае Александровиче Морозове⁵² слышал?

Как не слышать? Он «ходил в народ», распространял запрещенную цензурой литературу, за хранение которой пострадал мой отец, был одним из организаторов нашумевшей в свое время «Народной воли», причем самым агрессивным. Если другие члены исполнительного комитета рассматривали террор как исключительный метод борьбы и в дальнейшем предусматривали отказ от него, то Морозов утверждал, что террор должен постоянно присутствовать в политической жизни России – чтоб власть шевелилась, не забывала о народе.

– Откуда у тебя такие знакомства? – с удивлением поинтересовался я.

– Так он наш, мологский. Имение у него недалеко отсюда – Борок. Прошлый год привез из Питера невесту, дочь генеральскую⁵³, обвенчались. Большой учености человек. Реформы столыпинские поддерживает. О бомбах больше не думает, смотрит в будущее с оптимизмом. А ты вдвое моложе его и все чего-то боишься.

Я ответил, что мое решение твердое, предложил не тратить время попусту, а перейти к главному, ради чего мы сегодня встретились.

Александр Егорович тяжело вздохнул, но не стал перечить, достал документацию по участкам, рассказал о своих задумках, показал на плане место, где строится его новый дом, где будет конюшня, где двор.

Нашу беседу прервал приезд паренька из бригады, ведущей строительство дома. Александр Егорович оставил меня одного изучать бумаги, а сам вышел во двор побеседовать с пареньком и дать распоряжения по хозяйству. Только он закрыл дверь, как с печи свесилась голова Ермолая:

– Михаил Ефимович, – позвал он меня шепотом.

Я оторвался от бумаг и повернул к нему голову:

– Чего не спишь?

– Ко мне сейчас Богородица во сне приходила. По нашим с вами молитвам! Одной рукой Сына к груди прижимает, а в другой Глашину ладонь держит, и спускаются обе с небес. Волосы и одежды им ветер развевает. Я стою, снизу вверх на них с благоговением взираю. Подходят. Богородица ладонь Глаши вкладывает в мою ладонь. Сама как стояла, так, не поворачиваясь, и возносится с Сыном обратно на небо. Я на колени упал, слезами полный. Понял, что никакого Пашки у Глаши нет, а как очнулся, сразу мысль – откуда же тогда у нее в один день появились и платье дорогое, и разукрашенные бисером сапожки?

– Ну и что тебе думается?

– Думается, что Богородице верить надо, а вместе с Ней – и Глаше.

– В чем тогда проблема?

– Глаша говорила, что платье и сапожки к ней в окно влетели, когда она молоко за столом пила. Говорит, думала, это я бросил, потому и надела все на себя. А я не поверил про окно, решил, что это ей Пашка подарил, а она про окно нарочно придумала, чтобы посмеяться надо мной – я ведь окромя рябиновых бус ничем ее не одаривал. А с каких доходов мне щедрым было быть, если дядюшка с меня за каждую копейку отчет спрашивает? Теперь, выходит, это Богородица ей подарила.

– Выходит, так.

– Но уж больно странно! Зачем Она через окно-то метнула, а не по-солидному как-нибудь преподнесла?

– Уж так бы хорошо было – и ревностью не мучился, и боли бы не было, – поддакнул я в тон ему и переспросил:

– Так, что ли?

– Именно так.

– И продолжал бы, развлекаясь с Глашей, подумывать, не променять ли ее на Марфу Игнатьевну.

– Ой, действительно…

Мы замолчали. Я вспомнил о размахивавшем Глашиными сапожками Лешиньке. А может, и с платьем он как-то связан? Но я не стал приподнимать покров тайны – в любом случае без покровительства Богородицы чудесного преображения этого парня не произошло бы.

– Ну а теперь, – обратился я к Ермолаю, – когда знаешь, сколько боли бывает в любви, выбирай – Глаша или деньги вдовушки.

– Будто не знаете? В Мологу. В Мологу надо возвращаться! Не даст дяденька брички – пешком пойду. Глаша в слезах – медлить невозможно.

– Не боишься, дяденька осерчает, обратно не пустит, коль его ослушаешься?

– Не боюсь. Вот только тетенька плакать будет – любит меня.

– Тогда не руби сгоряча, а держи-ка иконку, – я протянул ему лестовку, – помолись Богородице, чтобы все с миром устроилось.

Он принял иконку, скрылся за занавесом на печи, и слышно было, как спешно и истово зашептал молитвы.

В сенях раздался стук сапог. Двери распахнулись.

– Ермолай! – крикнул с порога Александр Егорович. – Хватит дрыхнуть, слезай с печи – в Мологу за гвоздями и паклей надо ехать!

Ермолай в ту же секунду скатился вниз и вытянулся перед дяденькой во фрунт:

– Здравия желаю, Ваше высокоблагородие!

– Вот шут гороховый! – довольно заулыбался Александр Егорович и хлопнул племянника по плечу.

– Жалую тебя за оперативность из улана в ефрейторы! Затем протянул ему исписанный карандашом лист бумаги:

– Накось, посмотри – все ли понятно?