Заповедь

— Ну, ублажил дядю ты, ублажил... Значит, рассказать тебе, как я революцию встретил, как сражался с врагами новой власти? О чем мечтал?.. И ты все запишешь?.. Хочешь показать, что сила человека в благородстве цели, которую он поставил перед собой?.. Н-да... Это, конечно, мудро и правильно... Но важна не только вершина, на которую карабкаешься... Что у человека за душой имеется, от этого тоже зависит успех... С чего же начать?

Значит, племянник, хочешь услышать, как я воевал... Вот думал: дай-ка поведаю все без утайки, и тебе полезно, и сам заново всмотрюсь в свое прошлое. Глядишь, и откроется истина, разберусь, отчего у меня эта боль да сомнения...

... Пиши, племянник, пиши, правильно расставляй слова, чтобы никто не догадался, что твой прославленный дядя никогда не ходил в школу...

***

Поначалу Чубову казалось, что его опасения напрасны и летнее наступление пройдет успешно. Он жаждал победы. Он молил о ней судьбу с той самой минуты, как гнетущую тишину фронта взорвал гул артиллерийской подготовки и над немецкими траншеями стали взмывать вверх фонтаны земли. Недолго длилась артподготовка, и Чубов знал почему — из-за отсутствия снарядов. И когда из траншей стали выскакивать русские солдаты и с грозным «Ура!» побежали по полю к немецким позициям, полковник не выдержал, устремился следом за ними, пытаясь перегнать солдат, чтобы они видели: командир полка вместе с ними, впереди них. Ему удалось оказаться в первых рядах наступающих, и он тоже кричал до боли в горле: «Ура!» В нужный момент, как он и приказывал, на поле появилась кавалерия. Он узнавал казаков и горцев в лицо, он кричал им что-то подбадривающее, но они не слышали и не видели его. Чубов пожалел, что сам не на коне, не рядом с ними. Он видел, как кавалерия обрушилась на немцев, как сверкали шашки, опрокидывая бегущие фигуры наземь... И тут же немецких траншей достигла пехота и стала орудовать штыками, выкорчевывая из щелей затаившихся германцев.

Они почти добрались до второй траншеи, когда их накрыла немецкая артиллерия. Взрывы снарядов раскидали наступающие цепи, втаптывали в землю лошадей и всадников. Заметались по полю казаки, горцы, солдаты. Мимо полковника испуганный конь волочил казака, не успевшего выдернуть ногу из стремени. Поле превратилось в ад, где смерть на выбор жадно секла молодых здоровых парней. На глазах Чубова происходило то, что он предвидел.

— Ложись! — закричал он. — Занять оборону! Коней — в укрытие.

Никто не слушал его. Всадники мчались назад во весь опор. Солдаты наперегонки пытались поскорее возвратиться в свою траншею. Они едва успели занять оборону, когда показалась цепь идущих в контратаку немцев. Сейчас бы ударить нашей артиллерии. Но она молчит, и опять ясно почему: нет снарядов.

— К отражению атаки готовсь! — кричал полковник. — Огонь!

Нет, таким жидким огнем не остановить германца. Чубов заметался по траншее, приказывая интенсивнее вести огонь, а потом и сам пристроился к брустверу и стал стрелять из пистолета в приближающиеся фигурки в касках...

... Пришлось-таки оставить траншею — уже нечем и некому было ее отстаивать. Невзгоды отступления обострили у Чубова чувство негодования и злости к тем, кто бросил войска на верную гибель. Он замечал, что недовольство из года в год разрастается, безмерно множится, и вот уже ненавидишь не только врагов, но и тех, кто мешает достижению успеха, а потом и тех, кто неудачлив, не сумел добиться победы. А затем раздражение, вызванное неурядицами, провалами, превращается в ненависть ко всем и вся, к соратникам, друзьям, близким; захватывает в свою орбиту все больший круг людей, пока не начинаешь ненавидеть и самого себя хотя бы за то, что появился на свет в этакое время.

... Грузились в эшелоны поспешно. Состав подали прямо в открытое поле. Лошади упирались, настороженно храпели, не желали идти по шатким деревянным настилам в теплушки.

Мурат сдул крошки с куска сахара, поднес к коню, который ему достался в наследство от погибшего Джамбота.

— Застоялся, мой красавец, — конь потерся шеей о плечо горца. — Ну вот, теперь наша очередь, пойдем, — он успокаивающе похлопал ладонью по его шее.

Животное не упиралось, доверчиво ступило следом за новым хозяином на дощатый настил...

От горцев и казаков не ускользнуло то, что за Петро явился офицер в сопровождении солдат. Василий нахмурился, чиркнул креслом, раздул фитилек:

— Чего-то, братцы, нечисто дело: в штаб с конвоем повели...

— Кого не надо — не поведут, — деловито заявил Науменко. — У него бумажки нашли, эти, листовки... Такую пачку... Тридцать штук... Смуту они сеяли: «Домой, домой»...

— Да Петро читать не умеет! — изумился Василий. — Петро эти бумажки на курево давал людям. И мне, и каждому!..

— А тебе что? — рявкнул на него Хоменко. — Как стоишь, сволочь? Смирно!..

Заиграл горн, и послышалась команда:

— Дивизион, стройсь! Быстрей, шельмы!

Когда горцы и казаки выстроились, Хоменко предупредил их:

— В дороге с посторонними не разговаривать, на вопросы не отвечать... Понятно?

— Так точно! — охотно рявкнул Науменко.