Заповедь

Первое испытание оказалось не самым трудным. Здорово, конечно, когда конь под тобой птицей расстилается, шашка блестит, бурка за плечами полощется. Но конь может оказаться с норовом. Не каждому даст оседлать себя, а сядешь в седло — старается сбросить, затоптать. Вьюном под тобой вертится, брыкается, на дыбы встает — попробуй догадайся, что он еще выкинет в следующее мгновение. И чем ты неопытнее, тем труднее тебе справиться с горячим конем, словно чует он — слабоват наездник. А как блестит обнаженная шашка! Да только вытащить ее из ножен мало, надо еще научиться рубить ею. И тут свои хитрости имеются. Дай шашке не тот уклон, не вложи вовремя силу в удар да не поддерни на себя — так и ляжет плашмя. И бурка сковывает, тянет назад... Чтобы всеми премудростями верховой езды овладеть, чтобы стать грозой для врагов, тебе вновь и вновь приходится скакать, взмахивать шашкой, рубить лозу, не ломая ее, а отсекая, да еще следить за тем, чтобы конь не понес, не ускакал в сторону от длинного ряда подставок с торчащей лозой...

Мурат сам показывал, как надо сидеть в седле, как готовиться к удару, концентрируя силу в руке, как размахнуться и опустить шашку, как при этом управлять конем. Все у него получалось ловко! Рабочие не верили Мурату, который уверял их, что за месяц обучит всем премудростям будущих конников. Больше времени не было. Их ждали на фронте.

Но пока их посадка в седле была неуклюжа; кто съезжал на бок, кто то и дело взмахивал руками, пытаясь сохранить равновесие. А Глаша, та вообще хваталась рукой за гриву коня, только так и могла усидеть.

... У Андрея свалилась кепка, но он весь в порыве, энергично размахнувшись, с силой опустил шашку на тонкую лозу. Лоза согнулась под ударом, но не отвалилась. Почему? — недоумевал Андрей. Мурат приподнял его руку с шашкой, показывая всем, что Андрей бил тупой ее стороной. Горец не стал его стыдить, а поскакал к старту, на полном ходу ловко достал с земли кепку...

... И это было не самое трудное — научиться скакать и рубить лозу. Вот когда ты попадаешь впервые в ад, который называется артиллерийским обстрелом, и над тобой каждую минуту, жутко свистя, пролетают снаряды и рвутся в нескольких метрах, взметая ввысь землю со снегом и камнями, обрушивая их на тебя, и земля, родненькая землица, к которой ты прижимаешься изо всех сил, будто это твоя страстная полюбовница, вся дрожит, шарахается под тобой, — все становится вдруг зыбким, вселяющим страх, который не можешь никак унять, и видишь, что даже кони, стоящие в низине, жмутся один к другому, сбились в кучу, их бьет мелкая дрожь, у них раздуваются ноздри, — вот тогда охватывает тебя такая жуть, что еще миг — и сам станешь молить о скорой смерти...

— Шпарит проклятый немец! — чертыхнулся матрос. — И снарядов не жалеет! — Он кивнул на окопы: — Совсем твои ошалели, — и презрительно сплюнул сквозь зубы: — Салаги!

Мурат перевел бинокль с германских позиций на свои окопы, всмотрелся в распластанные фигурки, над которыми взмывали грибки взрывов, тяжко вздохнул. Прав матрос: растерялись ребятки. Плохо, когда в первый бой попадаешь под такой сплошной огонь вражеской артиллерии, а пойдет немец в атаку, что станут делать? Сейчас уже побросали винтовки. Мурат вытащил трубку, набил ее табаком, прикурил и, поднявшись во весь рост, направился к окопам.

— Эй, кавказец, куда ты? — закричал ему вслед матрос.

— Сейчас испугаются — всегда дрожать будут, — ответил горец.

— Чумной! — вновь чертыхнулся матрос. — Чем ты им поможешь?! — он по собственному опыту знал, что с этим страхом каждый должен справиться сам.

Снаряды подрезали ветви, крошили стволы, накрывали окопы. Шарахались из стороны в сторону кони, еще сильнее жались к земле-матушке люди. Андрею казалось, что он один остался живым в этом аду. Разве уцелеет кто-нибудь, когда такое творится вокруг? Всех немцы угробили, а теперь вдруг огонь только по нему. Все снаряды в него летят! И каждый взрыв отзывается в нем дрожью и проклятием. И вдруг он услышал над собой знакомый голос:

— Правильно, сынок, пока пушки стреляют, лежать надо.

Андрей с боязнью оторвал голову от земли. Мурат, пыхтя трубкой, поглядывал на него с ободряющей улыбкой. Рядом взорвался снаряд, осыпал землей и снегом горца, но он не стал стряхивать с себя комья.

— Лежи, лежи. Дурак, кто голову зря подставляет под осколки, — запросто кивнул он Андрею и пошел вдоль окопов.

Андрей приподнялся на локтях. Горец останавливался возле бойцов, говорил им что-то, и ему словно не было дела до снарядов, рвущих землю. Один из них ударил совсем рядом с ним. Волной воздуха чуть не сбило с ног Мурата, но он устоял. И неведомо было Андрею, что из груди Мурата едва не вырвался стон. Он проглотил его и пошел дальше, нагнулся к брустверу, поднял опрокинутую взрывом винтовку, стряхнул ее, подул, сбивая с затвора снег, подал молодому бойцу, сказав с упреком:

— Поставь в окоп рядом с собой, а то испачкается...