Заповедь

В переулке длинной лентой растянулись подводы, доверху набитые тюками, мешками, новенькими винтовками, пулеметами, шинелями.

— Ботинки. Одежда. Оружие. Мука. Масло. Колбаса! — возбужденно перечислял Виктор. — На целый полк хватит!

— То-то Уборевич обрадуется! — воскликнул Федька.

Женский вскрик заставил всех оглянуться. У крайней подводы толпились дамочки. В модных длинных платьях, высоких шляпках, они здесь казались не от мира сего. Сбившись в кучу, они при каждой попытке бойца приблизиться к ним поднимали отчаянный визг.

— Ты чего? — прикрикнул на бойца Мурат.

— Обыскать приказано, — растерянно ответил боец.

— Не надо, — махнул рукой горец. — Отправить в штаб. Мурат с женщинами не воюет... — глянув на бойцов, копошившихся возле подвод, приказал Федьке: — Обоз отправить Уборевичу. Напиши в записке: «Подарочек от королевы английской».

Хохот бойцов услышала Глаша, ехавшая верхом по улице, свернула в переулок. Мурат невольно залюбовался ее хрупкой фигуркой, улыбнулся, повел рукой вдоль обоза. Но Глаша не ответила на его улыбку, хмуро сказала:

— Опять, командир, вперед рвешься, под пули лезешь.

У горца глаза засверкали хитринкой:

— У Мурата лучший конь в отряде. Он несет вперед.

— А когда пеший, что несет вперед? — горько усмехнулась она.

Мурат смутился, но секунду спустя пригрозил ей пальцем:

— Уу-у! А сама что не отстаешь?

Девушка отвернулась от него, тоскливо произнесла сама себе:

— Заметил... — и тихо добавила: — Боюсь я за тебя, Мурат.

Горькие и одновременно заботливые нотки, прозвучавшие в голосе девушки, насторожили его. Глаша смело повернулась к нему, выдав отчаянную дерзость вдруг разом решившейся на рискованное признание. Горец смущенно отвел взгляд, поискал глазами Андрея. Мурат рассердился и на девушку, и на себя, и на то положение, в котором оказался, и, резко отвернувшись от нее, грубо бросил:

— За чубатого бойся — меня пуля не берет!

Глаша хлестнула коня, да так, что он с места рванул в карьер, поскакала вдоль обоза, спрятав голову за гривой коня, чтоб никто не заметил слез.

— Попрятались все, — усмехнулся Федька.

Андрей внезапно остановился, поднял руку:

— Тихо!

Все услышали глухие удары и всхлипывания. Они доносились из дома, притаившегося за высоким забором в тени деревьев, из-за окон, прикрытых ставнями. Мурат нахмурил брови, кивнул на дом, и сам же первый бросился к калитке.

... От сильного толчка крючок соскочил, дверь широко распахнулась. На кровати, натянув до подбородка одеяло, лежали две девочки-подростка, а посреди комнаты стоял поп с длинным хлыстом в руке. Забившись в угол, девушка лет восемнадцати, прикрывая руками лицо, всхлипывала от боли, но больше от стыда. Они на миг замерли, глядя со страхом на горца и бойцов, застывших в дверях, но поп быстро оправился и вновь замахнулся хлыстом. Мурат перехватил его руку:

— За что бьешь?

— Окаянный бес в нее вселился, — попытался освободить руку поп.

— Слова говоришь, а непонятно, — стал терять терпение горец. — За что бьешь?

— Пусти, — вырывал руку поп. — Творю я богоугодное наказание над чадом своим!

Сквозь толпу бойцов в комнату протиснулся мужик в лаптях — Дмитрий. Одна из девочек торопливо подала голос из-под одеяла:

— За Мишку папаня бьет Евлампию.

— Он женится на мне, — сквозь слезы заявила Евлампия.

— Женится?! — вскипел поп. — Голодранец! Была одна коровенка в их дворе, и та подохла! Не к тебе — к моему богатству прицеливается!

— Мишка — бедняк, но хозяйственный, — рассудительно возразил мужик.

— А ты, Дмитрий, молчи, — обрезал его поп и оборотился к дочери. — Ты у меня к нужде непривыкшая. Как жить станешь с голодранцем?

— Я люблю его, — всхлипнула Евлампия.

— Боже! — воздел руки поп к потолку. — Прости ее и наведи на праведную стезю! — и поперхнулся в злобе.

Мурату невольно вспомнилось, как спрашивал его отец Заремы: «Ты видишь вон то дерево? Оно будет расти на этих камнях? Так и девушка, живущая в достатке. Она никогда не привыкнет к нужде». Отогнав воспоминания, горец вырвал хлыст у попа.

— Свою дочь счастья лишаешь.

— Счастья? — встрепенулся поп. — Раньше о счастье только мы, слуги Господни, поминали. А теперь, милый человек, кто ни заглянет в село — первое слово его о счастье. В Божьи владения в рваных сапогах претесь! А где оно, это ваше земное счастье? Мы не лебезим перед народом, не обещаем рая на грешной земле. Здесь он невозможен. Он там! — показал поп пальцем вверх. — Ваше счастье такое же далекое, как и наше!

Настроение Мурата резко изменилось. От радостного возбуждения не осталось и следа.

— Врешь ты все! — исподлобья посмотрел он на попа.

— Вру? — совсем уж по-мирски возмутился тот. — Приходят сюда и с запада, и с севера, и с юга. Приходят — и уходят. А народ как был оборвышем, так и остался. Ты, батенька, — подступил он к горцу, — думаешь, тебе здесь рады? Спроси у него, — показал он на Дмитрия. — Что ты такое сделаешь ему? Или другим? Ничего! Богатство дашь? Да откуда оно у тебя? Сам вон в нищенском одеянии, а других добром одарить хочешь? Рваные сапоги сымешь с себя?!