Запоздалое признание

На вороном коне стройнел король Асока,
И павших недругов он видел с изволока —
Душой растрогался и воздыхал глубоко.

И рек: «Отсель врагов не будет в белом свете,

Не будет больше слез, не будет лихолетий —
И это мой обет – один, другой и третий».

И, опершись на меч, припал он по-владычьи

И целовал тех ран безмерье, безграничье —
И в память собирал умершие обличья.

И головой кивнул, и про его хотенье

Приюты выросли – страны той загляденье —
Для человека, зверя, всякого растенья.

И вот, хотя то время было безвременно,

Но лесом проходил король во время оно
И вербу полюбил, что гибнула без стона.

Без пищи засыхая жаркою порою,

Она пчелиному чуть зеленела рою
И предпогибельно коржавилась корою.

Асока, движимый души своей подвигом,

Постиг, что так молчать – присуще не булыгам,
И чуял то, что чуют – никогда иль мигом.

И понял он борьбу, которая так люта,

И видел, как от боли ржавчиной раздута,
И сам ее донес до ближнего приюта.

Ей выбрал закуток, от солнца пестрядинный,

Ей раны врачевал росистою дождиной
И подносил цветы, как лучшей и единой.

Но праздник наступил – и долгой вереницей

Тянулись во дворец прекрасные девицы,
И вербу он забыл – не надобно дивиться.

Дыханьем дев дышала пляшущая зала,

А только не хватало запаха коралла,
Чего-то вербяного там недоставало.

И бирчий возгласил во сведение града,

Что верба, здравая, теперь безмерно рада
Явиться ко дворцу и стать украсой сада.

Асока выбежал, обрадованный встречей

И тем, что верба исцелилась от увечий,
И вербу обнимал, надсаживая плечи.

Ладонями он вербу нежил по-былому —

И ей в тенистом саде указал укрому,
И верба прижилась к назначенному дому.

У зеркальной запруды, возле водоската

Над влагою она стояла внебовзято,
И прошептал король: «Да будет место свято».

Когда же занялся овраг от лунной бели,

Когда сомлело все и все вокруг сомлели,
Шагнула надвое – из земи и топели.

И по-паломничьи бежала по ступеням —

И в глубину дворца – к ей незнакомым теням,
Ступая коротко, с опаской и смятеньем.

Хотела забежать в Асокины чертоги —

И дивным образом восстала на пороге,
А только не могла унять своей тревоги.

Над королем склонясь, она зашелестела,

И сновиденной ласки для него хотела,
И зелень родником ему вливала в тело.

И пробудился он у вербы под защитой,

Любовь ее постиг и, думою повитый,
Почувствовал испуг, что не поймет любви той.

И молвил, засмурнев: «Любовь твоя пустая,

На солнышке живи, для солнышка блистая.
Тебя не отдарю ничем и никогда я.

Полцарства ль откажу, златые ли монеты?

Или тебе во власть отдам я первоцветы?
Я нынче оскудел на ласку и приветы».

И вербин шепот был мгновения мгновенней:

«Хочу, чтоб ты пришел порою к этой тени,
Чтоб сердцем отдыхал – и чтоб не знал сомнений —

Что мы единены моей любови силой,

Что жизнь в твоем саду не будет мне постылой, —
И чтоб стоять позволил над твоей могилой».

И молвил ей король: «Пойду с тобою в поле!

И если суждено, к твоей придолюсь доле —
Все будет, как велишь! Твоя да будет воля!

Едва ко твоему прильну листоголовью,

Такому предаюсь восторгу и бессловью,
Что суть они любовь – так родственны с любовью».

И каждому свой мир явился перед взором,

И верба колыхнула лиственным убором,
И верба ринулась к свежеющим просторам.

И чувствовал король, какая ей отрада,

Как вдоволь испила полуночного хлада
И как потом шумела из большого сада.