Запрещенная Таня

Татьяна смотрела на стол. За десятилетия он превратился из творческой плахи в карцер отупения и безнадежности. На нем давно уже ничего не происходило. Да и произойти уже не могло.

Как сказал на очередном съезде Союза писателей Шолохов: Вот вы называете меня ведущим писателем, а я не ведущий, а стоящий. Причем уже давно.

Так же и она. Давно стоит. Стоит и смотрит, как выросли Вознесенские, Евтушенко и Рождественские. Как опередили они ее. Как меряются они славою друг с другом. А из ее ровесников есть святой Мандельштам, святой Пастернак, святая Цветаева и небожительница Ахматова. А она, Татьяна Бертольц оказалась как бы в сносках. Мелким таким шрифтом, в биографиях великих людей.

Получается, что жизнь была бурной, но на фоне остальных она прошла между струйками. Хорошо если дождя, а не чего по хуже.

Так и пресловутой личной жизни. Надо же так испохабить все, что придумать фразу «личная жизнь» есть общественная, есть работа, час на работу, час работы, час в магазинных очередях. И есть два часа, каждый вечер, а личную жизнь.

Да, еще же выходные все наши. Гуляй не хочу. Кинотеатры и оперные театры, драматические театры, музеи разные с утвержденной и проверенной программой. В которой ничего лишнего. И ни чего личного.

Хочешь, не хочешь, а все силы положить на общественно полезный труд. Правда, в этом ей удалось советскую власть обмануть. Хоть в этом. И отойти от облика совженщины.

Хотя, если то, что рассказывают о Коллонтай и Армадт, правда, то как раз наоборот. Но тогда ей удалось сохранить революционный задор. Ей и Ахматовой. У других не хватило ни задора, ни темперамента. Не хватило темперамента, чтобы не свариться в мелкой кастрюльке советского быта на коммунальной кухне. И не мудрено весь советский строй был создан мещанами для таких же мешан, происходивших из крестьян. Он и должен был переварить всех и вся в своих кастрюльках на маленьких и тесных кухнях. На кухнях, где нет покоя. В квартирах, где нет уединения. Для жизни, в которой нет радости.

Впрочем, у нее радость была. Папиросу и черный кофе. Если удавалось их достать. Как правило, ей это удавалось.

87

«Странно, — подумала Татьяна, — три мужа и не одного развода».

Двое первых просто исчезли.

Растворились.

От второго остался листик серой бумаги с неизменным Ф. И. О. датой и смытой печатью. По этой бумажки ЗАГС выдал другую бумажку чуть больше и с двумя печатями. Она удостоверяла, что Коля пропал и освободил ее для другой жизни.

Судьба первого оборвалась через два десятилетия после ареста, когда из Генрокуратуры СССР пришла стандартная справка, что Костя умер от инфаркта в августе 1942 года.

Татьяна не поверила ей. Да и никто из родственников репрессированных не верил.

Она старалась не думать о том, что случилось с Костей, был он забит насмерть на допросе, когда из него вытягивали связи очередной антипартийной группы, был заколот пикой уркагана или дошел в первую военную зиму.

Она подумала, что благодарна Мише. Он был домостроевец, но щадил и никогда не насиловал. Если с Костей все это было продолжением супружеской игры, то Коля делал это гадко-эгоистично. Он мстил ей за воспоминания о первом муже, которому не мог соответствовать и которого боялся. Боялся и того, что он вернется и предъявит права на эту роскошную женщину. А она? Она могла бы, и вернуться к нему. Ведь развелась с ним только от отчаяния. От понимания необходимости самосохранения и самоспасения.

Возвращение Кости легко бы разрушило его — Колину семью. Вот он и пытал выместить свой страх на Татьяне. А она слишком ненавидела тогда себя за все за это. И слишком боялась, чтобы сопротивляться.

А по документам оказалось, что Костя даже пережил Колю. А может и жил Костя без нее лучше? И не было у него припадков эпилепсии и бесконечного сумрачного состояния и страха за жену? Может жизнь его оборвалась мгновенно? Хотел поднять бревно, потянулся, вот сердце и встало. Легко и быстро. Но от таких мыслей у Татьяны начинало ломить виски. Она понимала, что правды не узнает никогда, а самоутешение было не про ее жизнь.

А эта жизнь оказалась, как папиросы «Казбек». До войны «Казбек» был крепок и даже душист. В годы войны папиросах стали попадаться стружки и опилки, но это было понятно и простительно. Закончилась война с залпами салютов из «Казбека» попали деревянные затейливые стружки, но аромат не вернулся, со временем пропала и крепость.

Так и из жизни уходила ее суть. То медленно, постепенно, то рывками. Иногда часть ее возвращалась. Но часто нет. И она совсем ушла, когда глядя на лист бумаги, Татьяна поняла, что не может больше написать ни строчки. Ни прозой, ни рифмой. Никак и ничего.

Миша как-то особенно громко хлопнул дверью и сел рядом.

— Тебе не странно, что вокруг тебя всегда некурящие мужчина? — неожиданно поинтересовался Миша. Такие вопросы он вынашивал долго, она знала это. И они требовали не тривиального ответа. Миша готовился долго и его нельзя было разочаровать.

— Считаешь, что они берегут себя. Чтобы умереть от моей желчи? — Татьяна раздумывала, а не размять ли ей гильзу папиросы.