Запрещенная Таня

— Это такой тип мещанства, — вздохнул Сергей Васильевич, — особый тип пошлости и презрения к окружающим и себе. Достаточно много людей думает, что только они мерило жизни. И если они не могут. То не сможет никто. Такими были императоры поздней Римской империи. Таковы правители всех распродающих государств и расползающихся обществ. Расползающихся как старая гнилая тряпка. Они думают, что если я не ничего не могу, то надо просто дождаться закономерного конца. Это восприятие жизни стариком или безнадежным больным. Который уже все понял. И уже смирился. У нас такой перелом произошел при Брежневе. Тогда весь Союз понял, что все. И надо спокойно дожить. Потом был всплеск, но у нас не хватило сил.

— Понятно, — сказала Танюша.

— А на личном уровне это проявляется тоже просто. Есть такой вариант бюджетной жизни. Жизни класса В. Нелюбимая работа, нелюбимая жена, нелюбимая машина, нелюбимая жизнь. Но все как-то работает и работает терпимо. Жизнь идет терпимо. Всех устраивает и все терпимо. Терпимо.

89

Домработница Серафима Ивановна уже ушла, оставив на плите курицу и тушеный картофель под плотными ватными чехлами. Серафима Ивановна приходила готовить каждый день, а убирала квартиру раз в неделю.

За свою жизнь Татьяна так и не научила ни готовить, ни убирать. Только кофе научилась варить. Правда по трем разным рецептам — испанскому, американскому с вбиванием сырого яйца, чтобы осела гуща и какому-то третьему. Вот и все ее житейские умения.

«Пустая баба. Пошлая пустая баба», — подумала о себе Татьяна, — все и останется от меня сборник юношеских стишков о Ленине, из серии творчество инвалидов, да… И все».

Ей вспомнилась римская поговорка, сказанная про женщин, — «пустая посуда громче звенит». Она не сразу ее поняла. Прошли годы, у других выросли дети и родились внуки. И стало понятно, что там, где у простой бабы хлопоты и слезы, у несостоявшейся пустышки, лишь крики о своем несчастье. Чтобы все слышали. И все жалели.

Вспоминая ближних она почему-то вспомнила добрейшего дворника Фомича, умершего в последнюю блокадную зиму. Странно, наверно, умереть в последнюю блокадную зиму. Когда в город уже протискивались покрашенные белилами составы с фуражным зерном и мерзкой картошкой. Фомич долго был дворником их дома. До этого он был дворником какого-то дома хулиганской Лиговки и любил рассказывать, как его уважали местные блатные. Они даже сочинили про него стишки: «Ходит Фомич с ножом, учит всех топором».

К чему это и почему именно сейчас вспомнился человек, которого она толком и не знала, Татьяна не могла объяснить. Наверное, она хотела оттянуть разговор с Мишей.

С Михаилом.

С Михаилом Петровичем.

Они уже давно не муж и жена. Она давно не интересуется ей — желчной и костлявой старухой, ему хватает заочниц его кафедры. Но он не завел публично-официальной любовницы. Они еще ходят вместе к редким оставшимся друзьям, только в отпуск ездят раздельно. Как и спят. Ему — еще крепкому мужчине, стыдно появляться в санатории с ней. К его услугам еще бойкие, но опытные тридцатилетние дамы истомленные сидением в совучрежддениях и бросающиеся без оглядки в пожар трехнедельного лимитированного отдыха. Там Татьяна давно лишняя. Она и в жизни лишняя. А потому пора потесниться. И в мишиной жизни. Да и вообще…

Миша пришел как обычно — навеселе. Долго в коридоре обмахивал от серо-белого снега пыжиковую шапку. Повесил пальто и снял ботинки. Потом, напевая немудреную песенку, прошел, в ванную — вымыл руки.

— Дорогая, что сегодня на ужин?

— Тушеная курица с картофелем, — показала рукой на плиту Татьяна.

Миша подошел к плите. Снял ватный чехол и поднял крышку кастрюли. По кухне поплыл пряный армат.

— О, золотые ручки Серафимы Ивановны, — сказал он.

— Да, золотые руки Серафимы Ивановны, — грустно подтвердила Татьяна.

— Тебе наложить?

— Да. Наложи.

Миша поставил на стол две тарелки. Нарезал хлеб. Разложил вилки.

Ели молча.

— Ты сегодня какая-то грустная, — вскользь заметил он.

— Ты только заметил? Я такая уже много лет.

— Что-нибудь случилось? — Миша посмотрел на нее.

— Нет.

— Нет? — он пожал плечами, — нет, так нет.

— Нам надо развестись, — резким высоким голосом сказала она.

— Хорошо.

— И это все? Хорошо?

— А чего ты ждала? Объяснений? Криков «не оставляй меня»? Мы с тобой не настолько глупы.

— Не ждала объяснений и истерик, — она посмотрела на Мишу, — но все же.

— А что такого? — пожал плечами Миша, новость о разводе не испортила ему аппетита, хотя Татьяна к еде не притронулась, — мы карьеру уже не делаем. Люди мы не молодые. Можем спокойно пожить. Как говорят «для себя». Никто нас не будет тягать в отел кадров, и уговаривать: «пора, пора, вам уже тридцать, а все холостой. Не подводите наш отличный коллектив». Пойдем, напишем заявления в ЗАГСе. Через две недели совслужащая со шмыгающим носом поставит нам синие штампы в паспорта. И все.

— Так просто, — скривилась Татьяна.

— Да, просто, а чего усложнять? Просто. Банально и пошло.

— Я не о том. Я многое передумала, но мысль об отделе кадров мне в голову не пришла. А ты сразу о нем подумал.