Запрещенный классик

  М. Т. Мезенцев заметил, что Фе дор Крюков – художник, не боявшийся самоповторов. (Уточним: то, что на первый взгляд представляется самозаимствованием, можно назвать каноном . Этот метод литературной работы очень похож на метод работы нерядового иконописца. Суть его в развитии и переосмыслении уже раз написанного, в попытке каждый раз написать лучше, чем в прошлый раз.)

При этом Крюков не боится вербальных повторов даже в одном абзаце. Это не недосмотр, а черта стиля: таким образом ткется затейливый узор его поэтической ткани. Именно узор , словесный обряд, строго расчисленный и регламентированный традицией, как фольклорный хоровод :

«Грело солнышко. Тонкие тени от голых веток робким сереньким узором ложились на зелено-пестрый ковер непаханой балки. Тонким, чуть уловимым, нежно жужжащим звоном звенели какие-то крошечные мушки с прозрачными крылышками, весело кружились в свете, нарядные, резво-радостные, легкие, праздничный хоровод свой вели... И тихо гудели ноги от усталости. Тихо кралась, ласково обнимала голову дремота. Так хорошо грело спину солнышко…» («Зыбь»).

Орловский журналист Владимир Самарин вспоминал, как поразило его когда-то интонационное родство повести Крюкова «Зыбь» (1909) с пейзажными описаниями «Тихого Дона»:

«Пахло отпотевшей землей и влажным кизечным дымом. Сизыми струйками выползал он из труб и долго стоял в раздумье над соломенными крышами, потом нехотя спускался вниз, тихо стлался по улице и закутывал бирюзовой вуалью вербы в конце станицы. Вверху, между растрепанными косицами румяных облаков, нежно голубело небо: всходило солнце».

Считается, что интонация иногда может совпасть и случайно.

Но не могут просто так «совпасть» десятки стилистических конструкций, поворотов сюжета, редчайших эпитетов и нигде не зафиксированных поговорок, авторских метафор и таких диалектных словечек, которых до Крюкова и после него не использовал ни один из русских писателей. (Разумеется, кроме автора «Тихого Дона»).

Красть роман у Крюкова было безумием: в его текстах много самоцитат. Но кто знал в 1920-х, что появится интернет? И в нем – Национальный корпус русского языка.

В этой копилке объем текстов русских писателей уже превысил 150 миллионов слов.

Когда в конце 1990-х всплыли шолоховские рукописи, по ксерокопиям нескольких страниц исследователь Зеев Бар-Селла предположил, что это не оригинал, а безграмотная копия с грамотного оригинала, выполненного к тому же по дореволюционной орфографии.

А в 2006 Институт мировой литературы издал шолоховские «черновики» и «беловики» романа. И тем убил им же и выпестованный миф. Потому что перед нами не черновики, а типичная туфта.

Шолоховеды утверждают: эти рукописи классик предоставлял в 1929-м «комиссии по плагиату». А потом оставил у своего московского приятеля.

И это правда. Однако, зная где хранятся «черновики», он не показал их и после того, как вышла книга Ирины Медведевой-Томашевской. Ответственные товарищи объяснили ему 29-м, что сработал он, как двоечник на переменке: сдул, не понимая смысла того, что копирует. И вот церковное « аки лев » превратилось в « как илев », « колеси’стый месяц » (луна) в « колосистый месяц ». Шолоховский « пушистый козел », который топчется в навозе, – на самом деле тушистый  (тучный). « У дома » – « у Дона ». « Скипетр красок » – « спектр красок » и т. д.

(А правка, которую переписчик позволил себе, достойна анекдота: «Лошади повернулись к ветру спиной» (попробуйте вообразить!) и «Снег доходил лошадям до пояса». Впрочем, это уже не черновики, а канонический текст романа.)

Зачем нужна копия, по которой текст невозможно опубликовать?

Затем, что, подлинник нельзя было показывать. Он был с ятями, ерами, «i»… Это видно из десятков неправильных прочтений.

Представляю, как матерились Фадеев с Серафимовичем, когда выяснилось, что и копию показать нельзя. Хотя она и имитирует подлинник.