Запрет на безумие

За окном светало. Она не знала, сколько спала, но должно быть не более пары часов: отдохнувшей себя Брина не чувствовала. Хотя уверена, проспи она целый день, ощущала бы себя такой же слабой и разбитой.

День тянулся медленно и походил на непонятную сюрреалистичную картину: сон и реальность сплелись вместе, и она не понимала, где именно находится. В голове роилось множество непрошеных мыслей, они накладывались одна на другую, и Брине сложно было их упорядочить. Да и не хотела, поскольку мысли в любой последовательности причиняли только страдания.

Воспоминания. Яркие, но болезненные воспоминания. Чем яростнее их гнала, тем скорее они возвращались. Приходили, теребили душу, наносили новые раны. Брина силой выбрасывала их из головы, заставляла себя не думать, не вспоминать и, казалось бы, удавалось. Однако скоро, в минуты расслабления и сладкого самообмана, когда, полагая, что справилась, праздновала победу, действительность наносила очередной мощный удар. Да как – коварнейшим образом: подкрадываясь, тихой сапой, картины прошлого проникали в мысли. Сливались с царившей там ложной безмятежностью, и разрастались, разрастались, разрастались, пока снова не завладевали вниманием и не возвращали Брину в печальное настоящее. А затем осознание – она давно как плачет.

Да, память всегда возвращалась: как познакомилась с Роланом, как увидела тогда, в первый раз. Почему не ощутила неладное, не разглядела гигантского подвоха? Она же догмар, Ролан – ferus, отчего их друг от друга не оттолкнуло? Благодаря природной сенситивности догмар, их особой восприимчивости к энергетическим вибрациям, они безошибочно определяли ferus. Они их чувствовали, они их «знали». Так же, как ferus «знали» догмар. Тогда почему…почему, почему! Одно бесконечное, сплошное почему!

Нет, внутри нее ничего не всколыхнулось – ничего претившего.

А у него?

…Ролан впервые взглянул на нее холодными серо-голубыми глазами, и все в ней закричало «Не лезь, не лезь! Опасно! Уходи! Пожалуйста, не связывайся!».

Она не послушалась – было поздно. Да и угроза была «не та»: не та, что леденила и сковывала душу. Та была угроза иного рода: дерзкая, яркая, провокационная. Щекочущая нервы и ускоряющая пульс в стремлении узнать «А что же дальше? Что будет, если рискну?»

Рискнула.

Она вспомнила все: каждую встречу, каждое сказанное друг другу слово, каждый брошенный Роланом взгляд. Каждое мгновение, проведенное вместе, чем сделала себе только хуже.

Брина провалилась в глубокий сон. От усталости и перенапряжения, по-прежнему безразличная ко всему вокруг. Прошло каких-то двенадцать часов, а Брина полностью себя истощила.

Следующий день ничем не отличался от предыдущего – такой же тщетный, мрачный и безжизненный. Она вспоминала, анализировала, плакала и…слышала, как звонил телефон. Где-то там, вдалеке. Кажется, она и вчера его слышала…или же не слышала… Брина не помнила. Только сейчас ответить не могла – не хотела, так как знала, кто пытался с ней связаться.

А если захочет ее найти? Будет искать? Что тогда? Он же ferus.

Единственная мысль, хоть как-то Брину оживившая, исчезла так же быстро, как и возникла.

Не найдет, не должен. И тому есть причины.

В один из моментов самоедства и продолжающейся депрессии пришла и другая, обратная надуманному ранее мысль: может она ошиблась. Вполне возможно, ее предположения неверны, и Ролан есть обычный человек, что позволяло ей к нему вернуться, а свое отсутствие объяснить желанием проучить за пакостное к ней отношение. Однако воодушевление жило в ней недолго. Брина быстро вспоминала увиденное – нечеловеческое лицо, видоизмененное тело, татуировку глаза на руке, – и тут же отвергала спасительную мысль. Про чудовищный взгляд, обращенный на нее, старалась даже не вспоминать, хотя одни лишь животные глаза, против воли всплывавшие перед внутренним взором, возвращали трезвость мышления.

В таком пассивном, вялом состоянии Брина провела два дня. Сорок восемь часов, в течение которых Брина и не подумала перевернуться на другой бок, а все лежала, сохраняя первоначальное положения. Все в том же порванном платье, она практически не шевелилась, не считая редких движений рукой, призванных осушить лицо. И, наверное, лежала бы так и дальше, если бы на третий день не пришел Лисандр.

– Ты что же, бросаешься из крайности в крайность? – сходу, врываясь без стука, оглушил ее Лисандр. – Сначала днями не появляешься дома, теперь совсем не выходишь из комнаты.

Лисандр! А вот ему что сказать?!

Брину охватила паника, которую необходимо было побороть.

Она не знала, что ответить. Потому молчала. А еще, потому что не хотела ни с кем разговаривать и никого видеть. Вот и закрыла глаза.

Лисандр подошел совсем близко – Брина чувствовала, как на нее смотрят. Что он видел? Грязное, измазанное косметикой лицо? Либо слезы давно как ее смыли?

– Я принес поесть, – проговорил спокойно.

Звякнула посуда – поднос опустился на тумбочку. Только ей было все равно, она не хотела есть.

– И попить.

А вот пить хотела, сгорала от жажды. Казалось, в горле образовалась маленькая пустыня. Как она держалась все это время?