Запрет на любовь

Минуя снующих по первому этажу пациентов и посетителей, подходим к лифтам.

— Нам на пятый, — самостоятельно ориентируется по схеме, указанной на стене. От меня сейчас толку ноль. Я в таком отчаянии, что ничего не вижу и не слышу.

— Присядь пока здесь, — ведёт меня к лавке, когда оказываемся в пустом холле пятого этажа. — Я попробую найти его лечащего врача. Ладно?

Киваю и смотрю ей вслед.

Сколько сижу в коридоре, не понимаю. По ощущениям целую вечность. Хотя, возможно, проходит всего несколько минут до того момента, как открываются створки лифта, и я вдруг вижу перед собой Абрамова-Старшего и ещё одного мужчину.

Оцепенев под его тяжёлым, пристальным взглядом, теряюсь. Однако уже вскоре приказываю себя отмереть и двинуться ему навстречу.

— Здравствуйте…

— Что ты здесь делаешь? — осведомляется ледяным тоном, сразу давая понять: мне тут не рады.

— Я… Вы… — заикаюсь, разнервничавшись, и впервые, наверное, испытываю трудность с тем, чтобы сформулировать простое предложение, способное отразить цель моего визита. — Я пришла к Марселю.

Прищуриваясь, делает шаг вперёд и, нависая надо мной чёрной грозовой тучей, буквально прожигает лицо своими глазами.

Глазами с полопавшимися красными сосудами на белках.

Глазами, в уголках которых проступила сеточка из вен и морщин.

Глазами, отчётливо транслирующими боль, злость и ярость.

Сколько ночей он не спал?

Выглядит крайне уставшим, эмоционально истощённым и измученным.

— Я понимаю, что вы не хотите меня видеть, но…

— Пошла. Вон.

Эти слова сказаны не громко, но столько в них лютого гнева, что еле сдерживаюсь, дабы не зарыдать.

— Ян…

— Не вмешивайся, Беркут, — пресекает попытку мужчины влезть в наш разговор.

Беркут.

Перевожу взгляд на него. Это ведь тот самый крёстный из Москвы, у которого Марсель собирался просить помощи.

— Мне… нужно к нему, — голос предательски дрожит, но я всё равно стараюсь показать, что отступать не намерена.

— А мне нужно, чтобы мой сын вернулся к жизни, — ядовито цедит Абрамов-старший сквозь зубы.

— Ян Игоревич…

Чувствую, как по щекам скатываются горячие слёзы.

— Проваливай отсюда.

— Я прошу вас, — судорожно выдыхаю. — Дайте мне с ним увидеться.

— Нет.

— Просто позвольте…

— Я сказал нет! — повторяет жёстко и уходит.

Уходит!

— Что с ним? Почему Марсель до сих пор в реанимации? Он в сознании? Скажите! Ян Игоревич, сжальтесь надо мной! — в порыве безысходности бросаю.

Секунда.

Две.

Три.

— Он в медикаментозной коме, — произносит убито, касаясь пальцами железной ручки двери.

Я не знаю, что это значит, но слово «кома» — звучит очень-очень страшно.

Тишина оглушает меня, дезориентируя.

В ушах неприятно звенит и пульсирует.

Перед глазами всё та же жуткая картинка появляется.

Трасса. Перевёрнутый мотоцикл и парень, лежащий в нескольких метрах от него…

Сердце пропускает удар и следующий, жизненно необходимый, совершает лишь после того, как я с шумом втягиваю ртом воздух, который по ощущениям содержит мельчайшую пыль из стекла. Ведь в груди после этого вдоха так невыносимо больно становится…

— Умоляю. Пустите! — уже в спину отчаянно кричу. — Я не могу уехать вот так! Пожалуйста. Прошу вас… — перехожу на резонирующий с криком шёпот. — Всего один раз. Клянусь, больше я вас не потревожу!

— Никогда, Джугели, — повернувшись, добавляет он. — Не потревожишь больше никогда.

Глава 49

Марсель

Когда очнулся, ничего не помнил. Вообще не понимал, что со мной и где нахожусь.

Раздражитель-свет.

Куча трубок.

Писк аппаратов.

Размытая, невнятная и старательно уплывающая от меня реальность.

В ней я пребывал недолго. Вскоре снова провалился в сон, а когда произошло повторное пробуждение, рядом уже стояли врач и отец.

Батя выглядел плохо.

Это была первая чёткая мысль, которую удалось поймать замутнённому разуму, стоило нам взглянуть друг на друга.

Что-то очень сильно изменилось в отце, но я долго смотрел на него и не мог понять, что именно.

Изнемождённый. Разбитый. Измученный.

В целом, он будто бы постарел разом. И я сейчас не столько о внешности, сколько о том, что увидел в родных глазах.

Этот взгляд, выражающий глубочайший страх и практически осязаемую боль, я запомню навсегда. Как никогда не прощу себе того, что забрал у родителей несколько лет жизни.

Мать, которую пустили ко мне в палату чуть позже, целуя, плакала так тихо и горько, что сердце моё от этой картины буквально разрывалось на части.

А Сонька, ужаснувшаяся моему внешнему виду? Разрыдавшаяся и прильнувшая ко мне столь отчаянно, что остро защемило в груди…

«Ты же не уйдёшь на небеса так рано? Не уйдёшь, нет?» — с дрожью в голосе спрашивала.

Старшая, тоже явно державшаяся изо всех сил, еле оттащила мелкую от моей кровати. Та истерила и наотрез отказывалась уходить. В итоге, слава Всевышнему, поддалась уговорам отца.

Оставила свою любимую игрушку, доставшуюся ей от меня по наследству.

Строго наказала ушастому Чебурашке внимательно приглядывать за мной и не позволять больше закрывать глаза…

*********

Первые дни я тупо приходил в себя.