Запретная королева

Я могла выйти за Эдмунда, но лишь через десять лет – да и то при условии, что мне удастся уговорить Юного Генриха дать на это согласие. Срок этот казался мне вечностью. Я не могла представить, что буду ждать так долго, встретив свое тридцатипятилетие и наблюдая за тем, как волосы мои постепенно седеют, а на молодом лице с течением лет появляются морщины.

Да и Эдмунд – разве не найдет он тем временем более молодую невесту? Охваченная отчаянием, я снова подняла глаза на епископа и обнаружила, что он внимательно следит за мной. На его лице я прочла жалость – мне было трудно это вынести. Разве могла я надеяться, что Эдмунд будет ждать целое десятилетие, чтобы добиться наконец моей руки? Нет, на это не способен ни один мужчина.

Я отвернулась, чтобы скрыть слезы, катившиеся по моим щекам, а мой мозг уже ткал новую канву плана, как выбраться из этого лабиринта, хитро построенного Глостером. Насколько я поняла, мне все-таки не запретили выходить замуж, не так ли?

– А что будет, если я ослушаюсь? – спросила я, сама удивляясь тому, как скоро мои мысли перешли от полной покорности к открытому сопротивлению. Осмелюсь ли я выступить против воли парламента? Не думаю, но, будь со мной Эдмунд, кто знает, на что бы я решилась? – Меня как-нибудь накажут, если я вступлю в брак без согласия Юного Генриха?

Епископ Генрих отставил кубок в сторону, показывая, что вино его больше не интересует, и взял меня за руки.

– Наверняка вам никто этого не скажет. Но есть одно важное последствие мести Глостера, о котором вам, Екатерина, необходимо знать. Ведутся приготовления к тому, чтобы впредь вы постоянно жили среди окружения юного короля. Вам запретят посещать принадлежащие вам земли и поместья и вообще путешествовать по собственному усмотрению. Вы будете ездить только туда, куда и юный король. Вы понимаете, что это значит для вас?

Да, я понимала, и очень хорошо. Я становилась узницей. Без решеток, не под замком, но все-таки узницей под юрисдикцией собственного сына.

– Это якобы делается для того, чтобы помочь вам справиться с терзающими вас плотскими страстями, – тихо продолжал епископ.

Меня передернуло от этого пресловутого суждения, становившегося клеймом на моей душе. Перед глазами невольно возник образ моей матери, подкрашенной и увешанной драгоценностями, бросающей похотливые взгляды в сторону молодых придворных. Своей пагубной репутацией она оказала мне очень плохую услугу. Мне вдруг стало душно, и я набрала побольше воздуха в легкие, чувствуя, как мое лицо мучительно краснеет от унижения.

– Я сожалею о том, что произошло, – продолжал епископ Генрих, после того как я так и не нашлась, что ему ответить. – Но, знаете, все не так уж плохо.

Тут ко мне вернулся дар речи и горькие слова сами собой сорвались с губ:

– Думаете? А вот я так не считаю! Ведь речь идет о том, что теперь я буду под постоянным надзором.

– Боюсь, это действительно так. Права Юного Генриха на французский трон держатся полностью на вас, так что ваша репутация должна сиять чистотой подобно жемчужинам в венце Пресвятой Девы Марии.

И тут я наконец расплакалась. Я плакала о своем растоптанном стремлении к счастливой жизни с Эдмундом. Из-за «щадящего заточения» при дворе собственного сына, к которому прибегли, чтобы я своими поступками уже никогда не смогла всколыхнуть политическую жизнь Англии. Я буду крепко-накрепко связана с окружением Юного Генриха, намертво прилипну к нему, точно омела к яблоневой ветке. Сердце мое было разбито, и я совершенно упала духом.

– Не плачьте, Екатерина. Вы еще так молоды…

– И что толку? То, что я молода, означает лишь, что мне придется провести больше времени узницей в удушливом коконе респектабельного одиночества. Из которого мне ни за что не вырваться. Ведь получается так, верно?

Женится ли Эдмунд из любви ко мне, рискнет ли сделать это без высшего соизволения? Это был вопрос, ответ на который мне был необходим. Вопрос, который я не смела задать. Но на деле оказалось, что это и не нужно: епископ Генрих сунул руку в складки своего рукава и извлек оттуда сложенный листок бумаги, скрепленный печатью Бофортов.

– Эдмунд просил передать вам вот это, дорогая моя Екатерина. Там он все объясняет.

Когда я прижала письмо к груди, слезы на моих глазах еще не высохли. По сочувственному изгибу губ епископа я догадывалась, что это, скорее всего, прощальное послание от Эдмунда. Я подождала, пока мой гость допьет остатки вина из кубка и уйдет, – напоследок он сообщил мне, что должен ехать в Рим в надежде получить там кардинальский сан, поскольку его позиции в Англии сильно пошатнулись и о прежних амбициях речь больше не шла, – и только после этого сломала печать и начала читать. Я не хотела раскрывать свое разбитое сердце перед священнослужителем, заботившемся лишь о собственных интересах, и потому раскрыла письмо, только когда осталась одна. Лучше узнать самое худшее в одиночестве. Письмо было коротким, а почерк – достаточно ровным, чтобы я могла его разобрать.