Запретная королева

Все мужчины до единого схватили свою одежду, и каждый попытался изобразить нечто вроде поклона, что выглядело довольно нелепо, однако выражение их лиц трудно было не понять. Они негодовали из-за моего внезапного появления, моего вмешательства в их дела во время, которое они справедливо считали свободным от какого-либо надзора. Оуэн Тюдор быстро надел рубашку через голову, как будто это могло каким-то образом восстановить его статус; по-видимому, в конце концов это сработало, поскольку до меня вдруг дошло, что, чем бы я ни восхищалась, мне определенно не следовало здесь находиться. И тем более оставаться. Для меня было унизительно подглядывать за слугами, равно как и для них было унизительно, что за ними следили. Угрызения совести подпортили удовольствие, которое доставили мне невинные наблюдения.

– Оставим их, пусть отдыхают, – сказала я, поворачиваясь спиной к реке и взволновавшей меня фигуре Оуэна Тюдора с шикарными черными волосами, блестевшими на солнце точно дорогой атлас. – Их бесхитростные удовольствия не должны быть предметом нашей забавы.

– У нас этих самых бесхитростных удовольствий было бы больше, если бы мы остались, миледи! – усмехнулась Мэг, когда мы шли обратно.

– У вас – да, – ответила я, удивившись холодности собственного тона. – А вот мне оставаться там было бы неправильно.

– Да, миледи, они не хотели бы, чтобы вы там остались.

Это был шок – но его можно было бы избежать. Как могла принцесса Валуа и королева Англии не понимать столь простых вещей? Но легкомысленное замечание Мэг и торопливость слуг показали непреодолимую пропасть, существовавшую между мной и теми, с кем я жила под одной крышей, лучше проповеди о женской благопристойности или святости королевской крови. Мои дамы могли бы оставаться там и дальше, наслаждаясь живописной сценой, и мужчинам, почувствовавшим их внимание, определенно понравились бы такие зрители. Но чтобы за ними наблюдала вдовствующая королева? Это противоречило устоявшемуся порядку. Они были слугами, а я – избранницей Господней, помазанной на царство. Когда-то я делила ложе с королем, а теперь вела чистую, целомудренную жизнь. И мне было не к лицу совать нос в их приземленные дела.

Для мужчин с высоким титулом – для Генриха или Эдмунда Бофорта, например, – это было бы вполне приемлемо. Они присоединились бы к слугам из простого любопытства или ради забавы. Мужчины среди мужчин, различие в статусе было бы стерто во время состязания или благодаря какому-нибудь вызову, брошенному одним другому. Даже Юного Генриха, пусть совсем еще ребенка, они охотно приняли бы в свой круг – просто следили бы за речью и, наверное, поощряли бы попытки мальчика научиться плавать и изображать взрослого мужчину. Но я была женщиной, изолированной от других королевским происхождением, и положение мое было неприкосновенным и даже священным; в этом смысле я недалеко ушла от Девы Марии – по крайней мере, в глазах своих слуг. Так что мне приходилось соответствовать образцу чистоты и добродетели.

Я шла обратно в окружении придворных дам, пытаясь обуздать обескураживающую вспышку гнева на них. Они что, думают, я не знаю, каковы особенности мужского тела? Но как бы я тогда зачала ребенка? Я была женщиной с желаниями и потребностями, характерными для представительниц моего пола. Но никто бы с этим не согласился. Думая, что мой королевский статус не имеет особого значения и я буду лишь одной из дам среди своих придворных, я глубоко и безнадежно заблуждалась.

Однако кое в чем ошибки быть не могло: когда Оуэн Тюдор низко мне поклонился, спрятав тело за приличествующей ему одеждой, он словно вновь надел обычную маску и живость, всего мгновение назад бурлившая в нем, угасла. Он тоже считал, что я не имела права там находиться, вероятно, даже презирал меня – ведь я, по сути, призналась, что мне не чужды интересы простых смертных.

Так что же увидел Тюдор на моем лице? Я не умела притворяться. Заметил ли он мое обнажившееся желание? Меня испугала мысль, что я могла открыть ему слишком много. По дороге в замок, где можно было спрятать от посторонних глаз мои пылающие щеки, мне не удавалось прогнать его образ из памяти. Линия бедра и ноги, изгиб икры и ягодицы, блестящая влага на припорошенной черными волосами груди… При этом я точно знала, что больше всего одурманило меня при этой демонстрации мужской мощи.

Генрих, при любых обстоятельствах остававшийся королем, прекрасно понимал, какое впечатление должен производить на окружающих; он знал, что я могу лишь воздавать должное его монаршему величию. Эдмунд был изумительно и продуманно обольстителен, стремился сразить меня с ног своим великолепием и очень возбуждался, в то время как мне не оставалось ничего иного, кроме как ответить на его страсть.

А что же Оуэн Тюдор? А Оуэн Тюдор, даже зная о моем присутствии, вовсе не хотел пробудить во мне какие-то чувства. Но все-таки пробудил, клянусь Пресвятой Девой! Моя кожа горела от ярких воспоминаний. Это была шокирующая реальность, и ужас пронзил мою грудь с убийственной силой разительной валлийской стрелы.