Запретный дневник

А что происходит у меня с Марией? Как назвать это? Я уже не ставлю, как раньше сказал, различий между дрочбой и еблей. То и другое исторгает семя и, значит, восходит к действиям демиургическим, трансцендентным. То есть единственным, которые возводят нас к Богу, сопоставляют с ним. Значит, тогда Мария мне кто? По закону у человека не может быть двух жен. Как же теперь ее назвать? Как обозначить в моей жизни? А как обозначить меня — в ее? Интересно, а что думаешь Ты по этому поводу? Ты вообще мне интересен. Раньше я, не задумываясь, падал пред Тобой на колени. Сейчас, когда нас соединяет одна женщина, несмотря на все Твое гигантское превосходство, я уже — не на коленях. Мы с Тобой на одной доске, хотя, если можно так вульгарно выразиться, на разных ее концах. Мой — на земле, Твой, естественно, задран куда-то в небесную синь. И субстанция времени у нас разная: за Тобою — Вечность. Но Миг все-таки мой.

И одна женщина, соединившая нас сквозь время.

Март, 15

Никогда в жизни не назову ее ни Машей, ни Марусей. Только Марией. Только с уважительным преклонением перед этой женщиной, заполнившей для меня весь космос, всю эту жизнь.

Сегодня, перед тем как сходиться, взял ее в руки и стал на колени. Она была легка, почти невесома. А я, обнаженный, с восставшей плотью, смотрелся, наверное, как козел. Покорно отдавши себя, она не глядела на меня, пока я неистовствовал, пытаясь через телесные судороги разрядить переполняющее меня до физической боли чувство любви.

Кончив, мы лежали на полу, на ковре, оба обессиленные. Жена мирно дрыхла на кровати. Я смотрел на светлое лицо Марии, и оно почему-то казалось мне и родным, и недоступным, и близким, своим, и возвышенным в недосягаемую область пространства. Моя Мария, ты снизошла к моей любви, как снисходит любая женщина, отдавая себя мужскому нетерпению. Но за тобою осталась твоя чистая высота, достичь которой мне не дано. И может быть, как раз поэтому моя любовь бьется об эту преграду до боли, пытаясь пробиться в вечность.

Март, 16

Что она думает обо мне? Ведь как-то она относится к тому, что у нас с нею происходит каждую ночь? Интересно, а ее это выматывает, как меня? Ведь она тоже тратит силы, чтобы пробиться ко мне из своего трансцендентного бытия. Я это чувствую. Ведь для меня она не просто изображение на дощечке. Неужели она хочет меня так же, как я вожделею ее? И какова природа ощущений у них в потустороннем мире? Испытывают они страсти или только блаженство от полноты несуществования? Это последнее — чувство блаженства смерти — мне знакомо.

Как-то раз я неожиданно сильно заболел. Хотя я вообще болею редко. Видимо, это был грипп. Температура под сорок. Лежу на диване. И вдруг — удивительное ощущение: такое чувство, будто я балансирую на некоей важной и тонкой жизненной грани, и притом мое положение совершенно равновесное — легко могу сойти с нее хоть в ту, хоть в эту сторону. По эту сторону, понятно, жизнь; а вот с другой стороны — нечто новое, совершенно неведомое и странное. Какое-то состояние, поражающее чувственной и интеллектуальной абсолютной наполненностью. Как будто там — такой совершенный максимум знаний и такой предельный чувственный опыт, который только может осмыслить и пережить человек. А потому глубинное и ясное, невозмутимое, спокойное бытие. И вот это ощущение покоя и абсолютной полноты бытия, которую только может вобрать в себя душа человека, притягательны неимоверно. Влечение оказаться по ту сторону странного рубежа очень сильно. Тем более что с этой стороны — болезнь, высокая температура, саднящее жжение в носоглотке, остающиеся с тобой бесконечные жизненные проблемы, не отпускающие до самого конца, головокружение и общее изматывающее состояние постоянного болезненного беспокойства.

И я понял, что это — смерть. Господи, как туда тянет! Как хочется вырваться из липкой паутины повседневного мученического существования в простор покоя и полной воли! А все зависит от моего сознательного решения: в какую сторону я захочу сойти с этой грани, так и будет. Но я решил еще задержаться здесь, в этом мире. Я решил, что еще нужен своей жене и маленькой дочке. И тут вдруг с ужасом осознал, что, несмотря на собственное решение, сдвинуться в сторону жизни у меня не получается. Ниточки, удерживающие меня с этой стороны пограничного рубежа, истончились и грозили вовсе порваться. Другая же сторона продолжала завлекать меня, притягивать к себе. И я не чувствовал уже в своей больной, раздвоенной душе достаточно силы вырваться из этих пут. И тут я увидел лежащий рядом на столике очищенный для меня дочкой апельсин. Я его взял и стал есть, хотя при такой температуре, понятно, есть вовсе не хотелось. И вот яркий, болезненно-резкий вкус цитруса в воспаленной гортани вернул мне ощущение материального мира, вернул меня в жизнь. Я очутился по эту сторону грани. Но за нее я все-таки заглянул и понял, что смерть — это всего лишь переход.