Заре навстречу

Девочка вскочила, и вдруг издала страшный, ни с чем несравненный вопль. И столько в этом вопле было страдания, что Виктор вздрогнул, и отступил на шаг.

— Подожди… не бойся… я тебе ничего плохого не сделаю… У меня есть еда… Ты хочешь есть?

Девочка обернулась к нему, и Витя перестал говорить что-либо. У девочки не было глаз, и вся поверхность её лица была покрыта глубокими, уже гноящимися ожогами.

Девочка больше не кричала, но безмолвная, бросилась бежать.

Какое-то время Витя оторопело глядел ей вслед, а потом вдруг осознал, что уже не сможет её догнать.

Испечённые картофелины выпали из его рук, а он даже и не заметил этого. И вот он пошёл дальше. Сильно прижимал к груди мешок, в котором ещё оставалась еда. Но и этого не замечал Витя.

И он думал: «Дети то за что страдают? Ведь у детей нет ещё ни государств, ни войск, ничего, кроме светлых снов. Так за что же они, невинные, страдают? Ведь они ещё и пожить не успели!»

И несколько раз он вздрагивал, и останавливался, потому что ему грезилось, будто ветер доносит до него стон девочки. Он оглядывался, но видел только безлюдную степь…

…Наступила ночь.

Витя сошёл с шоссе, и не разводя костра, улёгся на траве.

Облака уплыли, над степью было совсем черно, а высоко в небесах сияло так много звёзд, что можно было на них любоваться и любоваться.

Витя долго не мог заснуть, а всё смотрел вверх, и чувствовал — вот она вечность, и можно лишиться всего, и вытерпеть всё, лишь бы только не предать чувство этой вечности в своей душе.

* * *

Витя стоял на гребне длинного холма, по которому вытягивалось то шоссе, по которому он пришёл сюда из Ворошиловграда.

Дело было поздним вечером, и огромный, словно бы сплющенный под чудовищным прессом диск Солнца наполовину ушёл за возвышавшийся возле одной из шахт террикон. Эти терриконы, образованные выброшенной из шахт породой, возвышались выше копров, и днём, в ясную погоду, являли миру тёмно-голубой цвет. Но теперь и терриконы и копры отсвечивали тёмным багрянцем — цветом запекшейся крови.

А всё небо, от горизонта и до горизонта тоже являло образ крови. Только в небе кровь была совсем молодая — так и кипела свежей своей алостью.

С одной стороны от вытянутого холма лежал разбросанный по низинам и незначительным холмикам посёлок Первомайский, а с другой стороны Витя мог видеть город Краснодон.

Весь такой невысокий, с этими маленькими домиками, из которых едва ли не самой большой была школа имени Горького; с садами, которые, правда, значительно поредели, но всё же — родной, родной и ещё раз родной Краснодон.

Долго стоял Витя на холме, и думал: «Ну, вот я и вернулся к тебе…», а потом услышал крик. Этот крик взвился с какой-то маленькой улочки, и быстро пронзив тишину, кольнул и Витю.

Он не мог разобрать, что там кричали, но по злобной, наглой интонации, и по какой-то болезненной, пьяной напористости он определил, что кричат враги. А потом он увидел и фигурки, далеко-далеко — чёрными мурашами на залитом светом небесной крови улицах, спешили они куда-то.

Тогда Витя свернул с шоссе, и пошёл на эти улицы. Чувство было такое, будто он погружается в кровь…

* * *

Витя Третьякевич пошёл к своему другу Витьке Лукьянченко. Этот Лукьянченко был на три года младше Третьякевича, 1927 года рождения, но учился с ним в одной школе, и хорошо его знал, относился к Вите с большим уважением, ведь Третьякевич руководил школьными кружками и в воображении Лукьянченко Витя был едва ли не самым важным во всём Краснодоне человеком.

Третьякевич прошёл через маленький, прежде аккуратный, а теперь разорённый садик. Увидел плодовые деревья, которые были частью спилены, а частью и просто сломаны в середине ствола.

Несмотря на то, что время было ещё не таким уж поздним, и, насколько Витя знал, Лукьянченко в такое время ещё не ложился спать, всё же в домике была закрыта не только входная дверь, но и все ставни. Из дома не доносилось никаких звуков, так что Витя подумал: а не переехала ли семья Лукьянченко? Он уже начал подумывать, к кому из своих друзей теперь направиться, и одновременно стучал в закрытую ставню в Витькиной комнате.

И вдруг ставня распахнулась да так быстро, что Витя Третьякевич едва успел отскочить. Прямо на него глядел, приподнявшийся из-за стола Витька Лукьянченко. На столе горела лучина, но вся комнатка за Витькина спиной была погружена в такую черноту, будто бы кто-то насыпал туда спрессованного угля.

А перед Витькой лежали листовки, которые он тщательно переписывал своим совсем ещё детским подчерком с одного образца.

И тогда Витя Третьякевич сказал:

— Вот, теперь вижу, что не ошибся. Вы, мои друзья, правильным делом занимаетесь.

Он говорил так, потому что был уверен, что раз уж Витька Лукьянченко переписывает листовки, так и все остальные непременно должны быть участниками борьбы.

Третьякевич улыбался, — также улыбался, с обожанием глядя на своего старшего товарища, Витька Лукьянченко.

И Лукьянченко сказал: