Зарницы красного лета

Едва дед успел освежевать баранью тушку, как Найда, вертевшаяся около него в ожидании свежатины, с заливистым лаем бросилась к дворовым воротам. Невзрачная рыжая собачонка, она была невероятно заботливой, сторожкой, ласковой с хозяевами и очень злой с чужими людьми, особенно на хозяйском дворе.

— Пришли,— догадался дедушка.— Чуяло мое сердце.

Надо было идти к воротам или по крайней мере отозвать

Найду, но дедушка, будто оглохну в, лишь торопливее заработал

ножом: бессознательно оттягивал встречу с беляками. Спохватился он, но поздно.

В калитку вошел усатый белогвардейский офицер и, пинком сапога отбросив Найду, дал дорогу двум другим,— вероятно, это был квартирьер, разводивший офицеров на постой. Но Найда, озлобившись до хрипоты, не слыша дедушкина зова, вновь бросилась на усача. Тогда он выхватил наган и выстрелил.

Собачонка завертелась на земле с пронзительным плачущим лаем, потом вскочила на ноги и, жалобно скуля, из последних сил бросилась к иредамбарыо, под которым жила. Но заползти туда уже не смогла.

— Что ж это получается, господа офицеры? — заговорил дед сумрачно, остановившись в смятении посреди двора.— Зачем же собачку мою порешили? Нехорошо. Она тоже на службе.

— Убери нож! — крикнул ему усач.

— Я не разбойник,— резоиио замстил дед.

— А ну, поговори!

— Я бы ее привязал...

— Брось нож и показывай дом!

— Боитесь,— заключил дед.

— Я тебе, дед, заткну горло, слышишь?

— Да оставьте вы ето,— заступился за деда один из офицеров, приведенных на постой.— Вы что, хозяин, кажется, барана зарезали? — заговорил он с дедом, стараясь установить с ним добрые отношения с первой встречи.

— Да вот, стало быть...— Дедушка замялся от стыда за свое вранье.— Хотел, как людям, угодить. Да-а...

Только теперь усатый офицер, худощавый, с висячим носом, вприщурку, быстро оглядел двор и увидел у сарайчика освежеванную тушку барана. С неожиданной ухмылкой оглядел и деда,

— Врешь, но ловко.

— Нам никто не верит,— потупясь, сказал дед.

— Ну ладно, ладно, хозяин! — Горбоносый усач, вероятно, все же почувствовал неловкость за свой поступок.— За собачонку я заплачу, а раз собрался угождать — угождай. Поглядим. Самосидка, конечно, есть?

— Я не гоню,— соврал дед.

— А почему? Сейчас все гонят.

— Здоровье не позволяет выпивать, вот и не гоню.

— Тогда найди! Какое угощение без самосидки? К вечеру чтобы была. Слышишь, служивый? Я вот приду поглядеть, как ты потчуешь верных сынов России! В самом деле, господа, зайти?

— Окажите честь! — ответили офицеры.

Все пошли в дом, а я побежал взглянуть на Найду, надеясь на чудо. Но напрасно, конечно. С минуту, обливаясь слезами, я гладил холодеющую собачку, заглядывал в ее стекленеющие глаза. Но вдруг вспомнил о матери...

На кухне была только бабушка. Мать укрылась с ребятами в боковушке. Дверь в горницу была распахнута. Там у стола сидели офицеры и смотрели на портрет генерала Скобелева, а дедушка оживленно рассказывал им про старые войны.

— Все брешет,— шепнула мне бабушка, отведя в куть. Но тут же и оправдала деда: — А пусть побрешет, не беда! Этим и сбрехать не грех. Ты вот тоже, если спросят про отца, хитри: без всяких вестей, дескать, пропавший, только и всего! А то ты простота.

Офицерам понравился дом. Отдав деду разные наказы, опи ушли, сказав, что возвратятся вече! ом. Самый главный наказ касался самосидки.

В дальнем углу огорода, среди зарослей бурьяна, дедушка выкопал ямку. В ней мы и похоронили Найду. Дедушка задержался немного и, опираясь на черенок лопаты, погоревал:

• — Да-а, были бы такими все люди. Где там! Ну не реви, нс реви, заведем другую...— Он никак не мог уйти от собачьей могилы.— Те двое, какие встали на постой, вроде ничего, обходительные, а усач все косится, все с подковырками лезет. Задира! Боюсь, налакается вечером самосидки и учинит разбой. Сказать, что не достал? Еще хуже будет. Да-а, падоть идти...

Дедушка вернулся с полуведерным лагуиком самосидки лишь в сумерки. Бабушка уже приготовила стол в горнице, заставила его разными соленьями. Из русской печи, которую пришлось истопить к ночи, сильно пахло тушеной барапииой. Вот-вот должны были появиться колчаковцы.

— Всю улицу обошел,— рассерженно поведал дедушка.— Никто не дает. У всех стоят. Везде уже взахлеб лакают! — Он не утерпел, чтобы не блеснуть перед бабушкой своей воеппой смекалкой.— Сорок шестой Томский полк. На Солоновку пойдет. Ну не знаю, дойдет ли... Солдаты-новобранцы, видать, с горя пьют: воевать неохота. По всему видно. У меня глаз наметал.

— Где же достал-то? — спросила бабушка.

— Пришлось на самый край, к Лобачихе, идти.

— К шинкарке? Сколь же она содрала за этот лагуиок?

— Куль ячменя на солод пообещал.

— О батюшки, да ить ограбила!

— Зато самосидка особая, с ног сшибает! — Дедушка хохотнул, и стало ясно, что и тут он не удержался от какого-то озорства.— С табачком настояна,— сообщил он, понизив голос.— Мне эта Лобачиха не велела пить. Сильное, сказывала, зелье!

— Господи, да ты что, дед, очумел?—испугалась бабушка.— А иу как опи обопьются?