Зарытый в глушь немых годин: Стихотворения 1917-1922 гг.

Крадучись дремотой тихою,
Ночь звенит, растет и пухнет,
Оттого, что мерно тикают
За стеной часы на кухне.

Тише! Слышишь? – дышат. – Кто теперь

Кроме нас с тобою? – Полно!
– Это просто шепчет оттепель,
Это просто дышит полночь.

Это Жизнь твоя, как пленница,

Спутав всех – чужих и присных,
Рвется со страниц и пенится
И течет из Песен в письмах.

Что сказал ты, что замалчивал –

Словно век мы с ним дружили.
Ведь твоя Сестра мне – мачеха,
Разве мы совсем чужие?

Вдохновенье. — Буря, Иматра

Рвали ворот, как ошейник,
Но зато каким сантиметром
Вымерить опустошенье?

И каких друзей но отчеству

Звать: «Спасите! Будьте добры!»
Вся земля, в груди ворочаясь,
Рвется вон, ломает ребра.

Так всегда. И как же иначе?

Счастье пусть других покоит. –
Если Бог мой в муках вынянчен,
Разве мучиться не стоит?

…Черной, клейкою мастикою

Липнет ночь. Сознанье тухнет
Оттого, что мерно тикают
За стеной часы на кухне.

Спи. А там рассвет завозится

В груде блюдец и тарелок.
Спи. – Тебе ль считать, заботиться,
Что горит и что сгорело?!

1921

«Скажи, наконец, до каких это пор мы…»

Юле

Скажи, наконец, до каких это пор мы
Всё будем прощаться и письма писать,
Пугаться покоя затихшей платформы,
Покорной, готовой к разлукам опять?

Рассыпавшись медью надтреснутой, третий

Проплыл по путям – и ничем не помочь!
Твой дрогнувший поезд сегодня же встретит
В лесах за Каширой залёгшая ночь.

Забудешь? Попробуй! В разлуке печальной

До встречи – попробуй – дыханием сдуй
Отравленный горечью гари вокзальной
Последний, не знавший конца поцелуй.

1922

Анна Сергеева-Клятис. Послесловие

В контексте литературного творчества невероятно трудно находить определения таким понятиям, как любительство и профессионализм. Кого можно называть профессиональным поэтом и что дает это звание, стоит ли так уж держаться за него? В России споры на эту тему, как известно, велись еще при Пушкине и выплеснулись в XX век с его сложнейшими перипетиями взаимоотношений искусства и власти, поэта и общества, литературы и идеологии. Мнения высказывались разные, и соотносились они скорее с личной творческой судьбой, чем с масштабом дарования и популярностью. Приведем характерный пример диалога о профессионализме, который в скрытой форме вели два крупнейших поэта XX столетия. В 1934 г. выслушав от Пастернака поздравления по поводу получения квартиры в писательском доме («Ну, вот, теперь я квартира есть – можно писать стихи» [1]). Мандельштам в раздражении сказал: «Я не могу иметь ничего общего с Борисом Леонидовичем – у него профбилет в кармане»[2]. Принадлежность к профессиональному сообществу в этот период расценивалась им как сговор с властью, диктующей что и как писать. Со своей стороны власть тоже интересовалась этой проблемой. Вскоре Пастернак «удостоился» телефонного звонка Сталина, который расспрашивал его об уже арестованном Мандельштаме. Вопрос, тревоживший вождя, лежат почти в той же смысловой сфере: «Но ведь он же мастер, мастер?» – «Не в этом дело»[3], – отвечал Пастернак. Ему напрасно ставили в вину этот уклончивый ответ. Просто Пастернака никогда по-настоящему не интересовал вопрос профессионализма – «мастерства»[4], и своё собственное творчество он тоже мерил другой меркой: «Художник разговаривает с Богом»[5], – утверждал он.