Защищая Джейкоба

– И разумеется, отпечаток был идентифицирован лишь намного позже, так?

– Да.

– Значит, на самом месте преступления в тот самый первый день не было обнаружено никаких улик, которые позволили бы заподозрить кого-то конкретного?

– Нет. Только принадлежавший неустановленному лицу отпечаток пальца.

– Значит, справедливо будет сказать, что в самом начале расследования у вас не было определенных подозреваемых?

– Да.

– Разве в такой ситуации вы, как следователь, не хотели бы знать, что по соседству с парком живет ранее судимый педофил? Человек, привлекавшийся к уголовной ответственности за развратные действия в отношении мальчиков приблизительно одного с убитым возраста? Разве вы не сочли бы эту информацию важной для расследования?

– Счел бы.

Теперь взгляды всех присяжных были прикованы ко мне, – похоже, они наконец-то поняли, к чему ведет Джонатан, что все эти, казалось бы, никак не связанные друг с другом вопросы он задавал не просто так.

– Значит, вам не показалось ни неправильным, ни необычным, ни странным, когда Энди Барбер, отец обвиняемого, сосредоточил свое внимание на этом человеке, на Леонарде Патце?

– Нет, не показалось.

– По сути говоря, исходя из той информации, которой вы располагали на тот момент, вы сочли бы с его стороны непрофессиональным не проверить этого человека, верно?

– Да, пожалуй.

– И действительно, в ходе расследования впоследствии было установлено, что Патц в самом деле прогуливался в парке в то утро, верно?

– Да, это так.

– Возражение, – без особой уверенности в голосе произнес Лоджудис.

– Отклоняется. – Голос судьи, напротив, звучал более чем четко. – Это была ваша инициатива, советник.

Мне никогда не нравилась склонность судьи Френча открыто выказывать свои симпатии. Он любил играть на публику и обыкновенно демонстративно подыгрывал стороне защиты. Его процессы были процессами обвиняемых. Теперь, когда я сам оказался на стороне обвиняемого, я, разумеется, был рад видеть, что судья открыто болеет за нас. В любом случае решение отклонить это возражение не было сложным. Лоджудис сам поднял эту тему, поэтому теперь помешать защите углубляться в нее не мог.

Я сделал Джонатану знак, и он, подойдя ко мне, взял у меня записку. Когда он прочитал ее, брови его взлетели. Я написал на листке три вопроса. Он аккуратно сложил бумагу и подошел к месту свидетеля.

– Детектив, вы когда-либо были не согласны с каким-нибудь решением, которое принял Энди Барбер в ходе этого расследования?

– Нет.

– Верно ли, что на начальном этапе следствия вы сами тоже были за то, чтобы продолжать расследовать версию о причастности к этому делу этого человека, Патца?

– Да.

Один из присяжных – Толстяк из Сомервилла, занимавший кресло под номером семь, – аж фыркнул и покачал головой.

Джонатан услышал этот смешок у себя за спиной, и мне показалось, что он сейчас сядет на свое место.

«Продолжай», – взглядом велел я ему.

Он нахмурился. Бои не на жизнь, а на смерть на перекрестном допросе разыгрываются исключительно в телепередачах. В реальной жизни ты наносишь несколько ударов, а потом просто просиживаешь задницу. Нельзя забывать, что вся власть на суде у свидетеля, а не у тебя. К тому же третьим пунктом в записке шел ключевой вопрос. Его никогда не задают на перекрестном допросе: открытый, субъективный, вопрос того рода, который предполагает развернутый, непредсказуемый ответ. Для ветерана юридического фронта это было сродни тому моменту в фильме ужасов, когда девочка-бебиситтер, приглашенная в дом к соседям, слышит в подвале какой-то шум и открывает скрипучую дверь, чтобы спуститься и посмотреть, в чем дело. «Не делай этого!» – хочется завопить в этот момент зрителю.

«Сделай это», – настаивал мой взгляд.

– Детектив, – начал Джонатан, – я отдаю себе отчет в том, что это неудобный для вас вопрос. Я не прошу вас высказать ваше мнение о самом обвиняемом. Понимаю, что в этом отношении вы связаны долгом. Но если ограничиться в нашем обсуждении отцом обвиняемого, Энди Барбером, относительно чьей компетентности и честности здесь были высказаны сомнения…

– Возражение!

– Отклоняется.

– Как давно вы знакомы с мистером Барбером-старшим?

– Очень.

– Насколько давно?

– Лет двадцать. Или даже больше.

– И за эти двадцать лет, что вы его знаете, какое мнение вы составили о нем как о прокуроре относительно его способностей, его честности и его компетентности?

– Мы же сейчас говорим не о сыне? Только об отце?

– Именно так.

Петерсон в упор посмотрел на меня:

– Он лучший у них в прокуратуре. Во всяком случае, был лучшим.

– Вопросов больше не имею.

Это «вопросов больше не имею» прозвучало как «на, выкуси». С того момента Лоджудис в мою роль в этом расследовании не углублялся, хотя мимоходом за время суда еще несколько раз касался этой темы. Разумеется, в тот первый день ему удалось заронить зерно сомнения в умы присяжных. Вполне возможно, это было все, что ему на тот момент требовалось.

И тем не менее в тот день мы вышли из зала суда, ощущая себя триумфаторами.

Радость наша была недолгой.

28 Вердикт