Своей любовью к жизненной реальности, своим полнокровием Левицкий может сравниться разве что с Державиным. Оба воспевали триумф «индивидуальности», т. е. «первой личности», в толковании, нашедшем полное свое выражение в редакции Бальтасара Грасиана. (Зря ли русская культура, не освоившая еще ни Сервантеса, ни Лопе де Вега, охотно знакомит своего читателя с грасиановскими произведениями?[110]
) Оба трактовали «индивидуальность» как совершенно реализованную норму, как полно выявленную интенцию, как счастливо состоявшуюся возможность, как принципиально достигаемый идеал, как ненаглядную особь вожделенной «златой средины», как (процитируем, наконец, Грассиана) «Человека-Удачное-Завершение». Оба уверенно характеризовали оную возлюбленную «предличность», щедро беря локальные краски кистью с почти безвалерной палитры и уверенно ставя точку, восклицательный или вопросительный знак в конце каждой строфы. Оба терялись в тех случаях, когда их герой — вне «нормы» и вне «правил», и старательно лили в старые меха молодое вино, создавая «Портрет Ф. П. Макеровского в маскарадном костюме» (1789. ГТГ) с мрачным пейзажным фоном за спиной мальчика, одетого в странный театрализованный наряд и с немотивированной грустью смотрящего на зрителя, или косноязычно выписывая «Задумчивость» и пытаясь передать свою беспричинную хандру: «Задумчиво, один, широкими шагами, // Хожу и меряю пустых пространства мест; // Очами мрачными смотрю перед ногами, // Не зрится ль на песке где человечий след. // Увы! Я помощи себе между людями // Не вижу, не ищу, как лишь оставить свет; // Веселье коль прошло, грусть обладает нами. // Зол внутренних печать на взорах всякий чтет».Вовсе иным занят современник Левицкого, Ф. С. Рокотов (1735/6–1808), после почти полувекового перерыва подхватывающий матвеевскую эстафету и развивающий «платоническую» линию в русской живописи, сообщающий ей совершенно иное лицо, дарящий второе крыло или, если угодно, с поклоном модным специалистам по функциональной асимметрии мозга, второе полушарие мозга, дополняя искусство «правополушарного» сангвиника Левицкого творчеством «левополушарного» аутизма… Левицкий и Рокотов словно родились антиподами, единственное сходство которых заключено в том, что они — современники, и лучший период их творчества ограничен 1760–1780-ми годами.
Урожденный крепостной человек князей Репниных, получив вольную, закончив Академию, куда был принят по протекциям М. В. Ломоносова и И. И. Шувалова, усвоив отчасти стилистику опытов Ротари и Токке, Рокотов успешно начал карьеру, свидетельством чему — «Портрет Г. Г. Орлова» (1762–1763. ГТГ), с рокайльной грацией рыцарских каруселей толкующий «заслугу» и «случай» портретируемого. Создав серию подобных изображений и получив звание академика (1765), он покидает Санкт-Петербург и переезжает в Москву. Мы не знаем, что побудило мастера прервать блестящую карьеру[111]
, в которой значились уже портреты Петра III и Екатерины II. Можем лишь догадываться, насколько этот выбор «древлей столицы» был осознанным, и едва позволим себе додумывать непростой характер мастера, который, по словам современника, «за славою стал спесив и важен»; смеем лишь предполагать: не было ли в этом поступке фрондерства?.. Так или иначе, Рокотов выбирает путь свободного, не обремененного государственной службой и официозными заказами художника и поселяется в первопрестольной — городе отставных чудаков, богатых мизантропов, больших и не самых больших оригиналов, нечиновных правдоискателей, невест, вдов, вдовушек и соломенных вдов, модных жен, богостроителей и богоискателей всех сословий, городе, свято блюдущем самость свою и своих обитателей, городе-прибежище с особой архитектурной физиогномикой и специфическими людскими характерами.