У Левицкого продолжением воспитательной темы служат создававшиеся в середине 1770-х портреты «смольнянок» — воспитанниц Смольного института благородных девиц, основанного Екатериной II как раз в те годы. Большие портреты с фигурами в натуральную величину, изображающие девушек разных возрастов в танце («Портрет Е. И. Нелидовой» [1773. ГРМ]), за музицированием, на пасторальной пьесе («Портрет Е. Н. Хрущовой и Е. Н. Хованской», 1773. ЕРМ), при физическом опыте, могли бы быть названы костюмированными или театрализованными. С изысканной зоркостью, но нигде не отступая от заданной программы, Левицкий не без улыбки воссоздает детские и юношеские характеры, находя в этой простодушной игре и демонстрации достижений прелесть лукавства. Мягкие красочные отношения разработаны в портретах изобретательно, но ровно настолько, насколько не противодействуют декоративному организму всего ансамбля из семи картин, предназначенных для парадного дворцового зала.
Вообще, картина классицизма, в том числе и портрет, свободнее от архитектуры, самодостаточнее, «станковее», нежели в эпоху барокко. Однако живопись все еще сохраняет в себе свойства красивого предмета, дорогой вещи, стильной штуки. Эти качества характерны для Левицкого, эстетика которого вовсе неравнодушна к блеску и охоча порой до глянца и амальгамы. Зеркала его портретов, особенно 1780-х годов, с истовостью и пристрастием передают блеск атласа, мерцание напудренных волос, сияние драгоценного камня, мрамора, карнацию молодой кожи. И живописная поверхность становится эмалевым панно, переливчатым сплавом, где декорационную стихию организует эффект свечения цвета изнутри. «Портрет Урсулы Мнишек» (1782. ЕТЕ) — миметический, фарфоровый, отточенный в деталях — во всех смыслах блестящий пример этой стилистики.
Парадоксально, конечно же, для нас, что в изображении собственной дочери — в свадебном «Портрете Агаши Левицкой» (1785. ГТГ) — мастер увлечен теми же эффектами, жертвуя отцовским чувством в пользу маэстрии. Учтем еще и то, что этот матримониальный портрет, где модель развернута в картинное «право», наверняка дополнялся парным изображением жениха, по правую руку от которого, согласно обычаю и этикету, и помещалось изображение брачующейся. И представим себе, сколь эффектно выглядел ансамбль в целом.
Конечно, с самоуверенных позиций нашего скепсиса, с пресловутых высот нашей уверенности в противоречивости любого «Я», тем более «Я» изображенного, портреты вроде «Урсулы Мнишек» не лишены толики лукавства, как не свободен от двусмысленностей язык эпохи, переводящий язык «щеголей и красавиц» на русский: «тонкий человек — искусный во всяких хитростях и оборотах»; «человек с разумом — кто про себя ни в чем не проболтается»; «умный человек — кто знает свою пользу»; «великий человек — прощай вся правда!» и пр. в том же нелицеприятном роде[109]
.Парадоксальным образом русская портретопись эпохи дарит нам счастливую возможность думать о многомерности портретируемых, но при том не дает утлых шансов толковать об их конфликтности. Оттого-то и возможен все еще парный портрет, как почти столетие спустя возможен будет русский роман, доколе будет цел русский дом.
Несмотря на перемены в подходе к изображаемой индивидуальности, парные портреты по-прежнему популярны. Отчасти это связано с тем невиданным размахом строительства, который переживает Россия после «Указа о вольностях дворянских», предоставлявшего дворянам право не служить, и появления в результате тысячи усадебных и городских дворцов, в каждом из которых — если уж не картинная галерея (а представление о ней нам дает полотно А. А. Зяблова — копия с несохранившейся работы Ф. С. Рокотова [1757–1758] «Кабинет И. И. Шувалова», 1779. ГИМ), то уж точно зала с портретами.