Застава на Аргуни

Уходя в школу, Нина Сергеевна оставляла сына с соседской девочкой. Он привык к ней и не вспоминал о матери. Отца же видел настолько редко, что иногда держался с ним отчужденно. Панькин, замечая это, огорчался и давал себе зарок — больше заниматься с мальчиком. Но из этого ничего не получалось. То он долго задерживался на службе, то приходил усталый, измученный и, едва поужинав, валился в постель.

А в те редкие минуты, когда удавалось побыть с сыном, Панькин убеждался, что он слишком огрубел и у него не хватает непосредственности и радостной увлеченности, чтобы заинтересовать ребенка.

Летом мальчишка целыми днями пропадал на заставе. Он знал всех бойцов, помнил клички коней, собак, разбирался во многих делах пограничной службы. Словом, на заставе он был своим человеком. Бойцы любили мальчика. Его проказы доставляли им немало веселых минут.

Но больше всего сын политрука привязался к начальнику заставы и к повару Михееву. Торопов, направляясь на границу, иногда брал его в седло, отдавал ему повод и вез до ворот. Иногда он давал восхищенному мальчишке потаскать на боку колодку от маузера.

К толстому Михееву Андрейку влекло по другим причинам. Во-первых, повар частенько потчевал его незамысловатыми лакомствами. В дни выдачи сахара парнишка не отходил от него. Уж очень сладкие тянучки умел делать повар. Такие сладкие, такие тягучие, каких отец не привозил даже из отряда.

Во-вторых, Михеев разговаривал с Андрейкой, как равный с равным, и это нравилось мальчику. Говорили же они обо всем: и об оружии, и об охоте, и о нарушителях, и о многом-многом другом, с чем мальчик успел познакомиться в свои четыре года.

— А скажите, пожалуйста, Андрей Михайлович, какой у нас на заставе самый быстрый конь? — спрашивал повар.

— Пират, — отвечал Андрейка.

— А может быть, Орленок? — допытывался повар, называя коня, принадлежавшего Панькину.

— Нет, Пират лучше. Его никто не перегонит.

— А скажите, сколько мы должны положить в котел соли?

— Пять ложек, — отвечал Андрейка.

— Не маловато ли?

— Недосол на столе, пересол на спине! — бойко объяснял мальчонка.

— Снимите, пожалуйста, пробу, — просил повар, подавая миску супа. Андрейка черпал ложкой, обжигался, морщился, но все же с выданной порцией справлялся. Потом он получал несколько ложек гречневой каши, с удовольствием уминал ее, подходил за киселем.

— Ну и как? — спрашивал Михеев.

— Суп как суп, каша как каша, — оценивал Андрейка обед словами старшины Кукушкина. — А кисель — во-о-о! — показывал он большой палец.

Голубичный кисель Андрейка любил. Поэтому тут, как правило, не обходилось без добавки. Выставленный с похвалой палец как раз и означал: «Ждем добавки!»

Домой сын политрука возвращался сытым. Нина Сергеевна частенько выговаривала Михееву полушутя-полусерьезно:

— Ваня, ты закормил сынишку! Дома ничего в рот не берет! Хватит баловать его!

— Так мы же, Нина Сергеевна, на довольствие его поставили. На солдатском пайке парень крепче станет, — отшучивался Михеев.

Повозившись на ковре с сыном, Нина Сергеевна уложила его спать, а сама села за ученические тетради. Однако работа не шла на ум. Тревога точила и точила сердце, точно что-то должно было случиться. Она подошла к этажерке, взяла первую попавшуюся книгу, но читать не смогла.

«Нет, в самом деле, что это сегодня со мной? Как будто первый день на границе!» — Она убавила в лампе огонь и легла на диван. И тут же привстала. Она поняла, что это была тревога, совсем не связанная с заставой. Это была совсем другая, смутная тревога. Но о чем она? Что породило ее?

Последние годы Нина Сергеевна так привыкла к постоянным отлучкам мужа, что перестала обращать на них внимание. Застава давно уже стала частью ее жизни. Все здесь было знакомо и понятно. За семь лет, прожитых на Стрелке, она привыкла и к топоту коней пограничников, и к выстрелам, и к сигнальным ракетам, и к длинным бессонным ночам, проведенным наедине со своими тревогами.

Когда-то, заслышав под окнами топот, она бежала на крыльцо, долгим взглядом провожала уносившихся в темноту пограничников. Ночная мгла пугала ее. Нина боялась за мужа, за его товарищей, ожидая их, не находила себе места, мучилась и терзалась, если их долго не было. Но с годами эта боязнь исчезла. На смену ей пришло простое желание — поскорее увидеть мужа, поговорить с ним, почувствовать тепло близкого человека. С Михаилом она чувствовала себя спокойно и уверенно. С ним все было просто, ясно и чисто. Она уважала его за трезвость ума, за ровность характера и за рассудительность.

Когда, бывало, появлялся Михаил, в квартире становилось оживленней, радостней. Шутки, смех, разговоры о самых обыкновенных вещах могли длиться часами. Они скрашивали однообразие армейской жизни. Но таких часов, веселых и безмятежных, к сожалению, было немного. А теперь их и совсем не стало. С приездом новобранцев работы навалилось столько, что Михаил появлялся дома поздно ночью.