Застава на Аргуни

Закончив уроки в школе, Нина Сергеевна по нескольку раз в день принималась наводить порядок в квартире. Часами начищала посуду, задумчиво и грустно перебирала в шифоньере платья, кофточки, сшитые два-три года назад. Теперь эти наряды наверняка устарели, вышли из моды. Иногда она надевала любимые платья, но куда в них выйдешь?..

Нина поправила подушку, легла опять. Вспомнилась молодость. Вот она еще совсем наивной девушкой приехала учительствовать в Кирпичный. Застенчивая, пугливая, она боялась подойти к незнакомым людям, чувствовала себя робко и скованно. При встречах с мужчинами краснела и чуть ли не заикалась. Постепенно эта девичья робость прошла. Жители поселка полюбили скромную учительницу. Как и все девушки Кирпичного, она по вечерам гуляла по улице, пьянея от запаха черемухи, смеялась и грустила без повода. Потом познакомилась с Панькиным, молодым политруком, только что закончившим училище. Познакомились, стали встречаться. С ним было приятно пройтись по улице, ловя завистливые взгляды подруг. Как-никак, а Панькин уже в то время носил на груди орден и медаль.

В их дружбе было много интересного и приятного, все было спокойно и просто, сердца их стучали ровно. Не знали они бессонных ночей, тревоги, тоски, порывов. Они часто уходили в лес. В глазах рябило от густого березняка, от солнечных зайчиков. Голова кружилась от растревоженных весенним ветерком лесных запахов. Михаил не говорил громких фраз о своих чувствах. В дружбе он был так же немногословен, как и в жизни.

Потом она заболела, Панькин отвез ее в больницу. По возвращении Нины в Кирпичный, он часами просиживал у ее постели. Она поняла, что этот мешковатый на вид человек обладает добрым сердцем, она прониклась к нему уважением и еще больше привязалась.

Как-то вечером в комнату впорхнула птичка. Порывшись с хозяйским видом в тарелке, стоявшей на столе, она перелетела на подоконник и что-то прощебетала. «Наше счастье прилетело!» — сказал Михаил, и его лицо озарилось радостью. Нина засмеялась и зажмурила глаза. На другой день, так и не сказав ничего друг другу о любви, они стали мужем и женой.

Все это сейчас промелькнуло в голове Нины. В ее задумчивых глазах вдруг пронесся испуг. Она поняла, откуда наползала туманом эта смутная тревога. Ей было одиноко, пусто в этом доме, скучно. И на нее точно обрушилась внезапная мысль: «Да любила ли я Михаила? Люблю ли его? А может быть, мое замужество было простым бегством от одиночества? И уважение я приняла за любовь, а привычку — за счастье?» Она даже растерялась от этих мыслей, стала гнать их. Она с беспощадной ясностью поняла, что сердце тоскует о настоящей любви.

Скрип ступенек прервал ее мысли. Так входит на крыльцо — неторопливо, степенно — только он.

Перешагнув порог, Панькин зажмурился, хотя лампа светила и не очень ярко. Лицо его от мороза горело, щеки разрумянились. Он повесил на стену пистолет, снял шапку, полушубок и, улыбаясь, попросил:

— Дай-ка я тебя заморожу! — Он обнял жену, прижался холодной щекой. Она как-то судорожно гладила его волосы, разглядывала его лицо. «Наскучилась», — подумал он, чувствуя, как в тепле все тело наливается свинцовой усталостью. А она с чрезмерным, лихорадочным оживлением накрывала на стол, подавала полотенце, торопливо рассказывала об Андрейке, суетилась, и все это ей казалось неестественным, но она не могла себя остановить.

— Садись, небось весь день голодный. Не кушал ведь сегодня, да? — Она взяла у него полотенце, принялась без нужды подставлять соль, перец, хлеб.

Панькин набросился на еду. Нина присела напротив.

— Ну, рассказывай, рассказывай! — торопила она, изображая горячую заинтересованность делами мужа.

— Промазали мы сегодня. Так оскандалились, что хуже и не придумать! — сказал он огорченно. — Такого матерого волка упустили, что мало нас под суд отдать…

Он отодвинул тарелку, стал рассказывать о случившемся.

— Ах, какая досада! Какая досада! — восклицала Нина.

Панькин вдруг сладко зевнул, глаза его слипались. Через несколько минут он уже храпел в кровати. А Нина, устало сутулясь, стояла среди комнаты, словно к чему-то прислушиваясь или чего-то ожидая…

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Несколько дней Панькин ходил сам не свой. Перед глазами назойливо маячила зеленовато-желтая спина Кулунтая, мелькали алые пятна на снегу…

«И как это я, старый дурак, не сообразил блокировать нарядами Уда-хэ? Что-что, а уж этот-то район я должен был закрыть!» — ругал он себя.

К переживаниям за собственный промах прибавилась еще одна неприятность. Проверяя ночные наряды, и он и Торопов заметили, что выстрел Кулунтая в Слезкина посеял в молодых пограничниках страх. Самый обыкновенный страх, заставляющий вздрагивать, судорожно сжиматься сердце, испуганно озираться при малейшем шорохе.

Прошлой ночью Дудкин и Морковкин охраняли подступы к поселку. Продвигаясь вдоль проволочного заграждения, Морковкин вдруг упал в снег и притаился. «Смотри!» — показал он товарищу на черные пятна, видневшиеся около старой, покосившейся бани.