Застава на Аргуни

— Надо сделать из них людей бесшабашных! На твоем языке: беззаветно храбрых! Молодость отчаянна! Нужно только в нее вовремя вдохнуть дух уверенности. И тогда ей будут не страшны ни зверь, ни черт, ни Кулунтай!

Нина восхищенно слушала глуховатый, твердый голос Торопова. Ее волновала отвага этого человека.

Игорь поймал ее взгляд, и в глазах его зарябило.

— Дух полного превосходства! Понимаешь?

— Вот это правильно! — воскликнула она, зажигаясь. — Посмотрите вон, как у Джека Лондона. У него герои постоянно палят друг в друга из револьверов и ничегошеньки им не делается. Кругом стоит гром-тарарам, все в дыму, кровь рекой льется, а им хоть бы что. Заткнут рану чем попало, отлежатся недельку-другую, и опять в путь-дорогу, искать новых приключений. Золото! Романтика! Любовь! До смерти ли?

Панькин удивленно заморгал ресницами и провозгласил:

— А ведь, пожалуй, верно сказано. А? — Он потряс рукой. — Игорь, мы на пороге открытия!

Нина покраснела.

— Что же тут неверного?.. И, пожалуйста, не смейтесь!.. Каждый говорит то, что думает.

— А мы и не смеемся, — сказал мягко Панькин. — Мы серьезно. Ты очень хорошо подметила.

Воспрянув, Нина продолжала:

— Смерть, конечно, штука неприятная, но и приписывать ей такую магическую силу вряд ли стоит. Неужели на фронте командиры тоже так терзаются? Как же они ведут людей в бой? Ведь там со смертью сталкиваются поминутно!

— А вот насчет фронта ты не права, — заметил снисходительно Панькин. — Там люди идут в бой и чувствуют локоть товарищей. У нас каждый действует в одиночку. Надеяться не на кого. Решение принимай сам, нападай и обороняйся тоже сам. Психика часто обостряется не столько противником, сколько тем, что его не всегда видно. Чаще — наоборот, он не виден, действует неожиданно, подло.

Нина проводила Андрейку гулять на улицу и, возвратившись, сказала:

— В конце концов, не всякая пуля и убивает!

Панькин и Торопов переглянулись.

— Ну, конечно же, не всякая! — радостно воскликнул Игорь. — Это же здорово! Вот на это нам и надо бить.

— Нам надо прежде всего научить бойцов метко стрелять. Ничто так не поднимает дух солдата, как умение превосходно владеть оружием, — проговорил задумчиво Панькин. — Я хотел посоветовать тебе изменить программу боевой подготовки, увеличить количество занятий по огневой за счет других дисциплин, но боюсь — расписание полетит вверх тормашками. Узнают — опять холку намылят, Мало того, что перед штабом будешь объясняться за самовольство, потом ведь и на инспекторской поверке припомнят еще.

— А пусть припоминают! Нас держат здесь для охраны границы. И мы должны делать все для того, чтобы эта охрана была надежнее. — Торопов пристально посмотрел на политрука. — Рискнем?

— Рискнем! Была не была! — решительно махнул рукой Панькин.

— Вот и славно! Вот и договорились! Я теперь буду гонять всех и днем и ночью. Покою не дам ни им, ни сержантам, ни тебе, ни себе! — пообещал Игорь, закуривая.

Нина поймала его озабоченный взгляд и дружелюбно кивнула, словно хотела этим кивком поддержать его решимость, приободрить.

Потом они смотрели Нинин семейный альбом, читали стихи, говорили о прочитанных книгах. И — удивительное дело: оказывается, им нравились одни и те же стихи, они любили одних и тех литературных героев.

Если бы Торопов попытался разобраться — откуда у него это одушевление праздничности, то наверное подумал бы, что соскучился по домашнему уюту — только и всего — ведь он так давно уехал из дому! Но ни о чем таком он в эти минуты не думал, ни в чем не попытался разбираться, просто ему было необыкновенно хорошо. И Нина тоже не задумывалась: почему у нее сегодня так светло, так радостно на душе…

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Панькина срочно вызвали в штаб комендатуры на семинар. Узнав об этом, Торопов возмутился:

— Черт знает, что у них там делается! Не успеешь доброе дело затеять — они тут как тут. Будто специально сидят наготове.

Но делать было нечего. Приказа не ослушаешься. Панькин уехал. Торопов с головой ушел в занятия.

…После лютых морозов солнце ласково пригрело землю. Торопов, идя полем на стрельбище, остановился среди отсыревшего снега, медленно снял шапку, подставил лицо солнцу, и от лучей его как бы растаяли хмурая озабоченность, служебная сухость. Лицо мягко посветлело, глаза закрылись. Грустная, слабая улыбка шевельнула обветренные, жесткие губы. А в сердце зазвучало что-то такое нежное, проникновенно тихое. Хотелось сказать людям что-то теплое, душевное. Перед ним проплыло лицо Нины Сергеевны, ее улыбающиеся глаза. И он мысленно говорил ей: «Вот скоро начнет таять снег, ноги будут проваливаться, сотни ручейков побегут в Аргунь. Скоро трава полезет из земли, запахнут цветы, людям будет хорошо. Пусть и тебе будет хорошо. Даже пусть тебе будет лучше всех. А будет ли мне хорошо? Нет, мне не будет хорошо!» И опять проплыло лицо Нины Сергеевны. Проплыло, улыбнулось, позвало…