ЗАТЕМ

Кадоно лишь хмыкнул, глядя на пышущее здоровьем лицо Дайскэ, на его полные плечи, вырисовывающиеся под хаори. Дайскэ испытывал к Кадоно чувство, близкое к жалости. Он был убеждён, что голова юноши набита коровьими мозгами. В разговоре он может следовать за собеседником лишь по прямому пути, но стоит свернуть чуть-чуть в сторону, и рассуждения, доступные любому нормальному человеку, превращают Кадоно в заблудившегося ребёнка. Что же до логических построений, то тут Кадоно не в состоянии и шагу ступить даже по самой прямой дороге. Его нервная система ещё примитивнее. Она будто сплетена из грубых соломенных верёвок. Наблюдая за Кадоно, Дайскэ порой задавался вопросом, для чего, собственно, такой человек дышит и существует. Тем не менее Кадоно продолжает как ни в чём не бывало бездельничать. К тому же, он втайне считает, что своим образом жизни ничем не отличается от хозяина, и потому держится весьма нагло. Мало того, толстокожий, будто одетый в панцирь, он никогда не упускает случая ужалить хозяина в самое больное место. Нервы Дайскэ — это налог, который он платит за особое уменье изощрённо мыслить, за повышенную восприимчивость. Нервы — источник его мучений, оборотная сторона медали утончённого воспитания. Они — нравственная кара Дайскэ за прирождённый аристократизм. Дайскэ смирился с этими мученьями, безропотно принял кару и потому смог стать таким, как он есть. Именно в таких жертвах он видел смысл жизни. Но что понимает в этом Кадоно? — Кадоно-сан, почта не приходила?

— Почта? Э-э… Пришла. Открытка и письмо. Я положил их на стол. Принести?

— Да нет, я и сам могу сходить.

Ответ был весьма уклончивый, и Кадоно поспешил принести хозяину почту. На открытке бледной тушью небрежным почерком было написано несколько строк: «Спешу сообщить, что сегодня в два приехал в Токио и остановился в гостинице. Адрес на лицевой стороне открытки. Хотел бы встретиться завтра утром». Название гостиницы на улице Урадзимботё и имя отправителя — Цунэдзиро Хираока — были указаны таким же небрежно-размашистым почерком.

— Уже приехал? Видимо, вчера, — пробормотал Дайскэ, беря конверт: он узнал почерк отца. «Несколько дней, как вернулся. Срочного ничего нет, но поговорить хотелось бы». Как только получишь это письмо — приходи». В конце шло несколько строк о всяких пустяках, как, например: «Цветы в Киото ещё не распустились», или: «Скорый, которым ехал, был переполнен». Дайскэ вложил письмо в конверт и с каким-то неопределённым выражением лица переводил взгляд с конверта на открытку.

— Послушай-ка, — сказал он наконец. — Позвони, пожалуйста, ко мне домой.

— Сейчас. А что сказать?

— Что на сегодня у меня назначена встреча с одним человеком, поэтому прийти не смогу. А завтра или послезавтра буду непременно.

— Ясно. Кому я должен это передать?

— Кому угодно. Не обязательно отцу… Он только что вернулся из поездки и хочет со мной поговорить…

— Ясно.

Кадоно вразвалку пошёл к телефону. Из столовой Дайскэ вернулся через гостиную в кабинет. Там было чисто прибрано, не оказалось даже брошенной им на пол камелии. Дайскэ подошёл к книжному шкафу, справа от которого стояла цветочная ваза, с самого верха снял тяжёлый альбом, отстегнул золотую застёжку и стал переворачивать лист за листом. Дойдя примерно до середины, Дайскэ остановился и долго разглядывал поясной портрет девушки лет двадцати.

2

Только было Дайскэ подумал переодеться и пойти к Хираоке в гостиницу, как тот сам явился. К воротам, тарахтя, подкатила коляска рикши, и Дайскэ услышал знакомый, ничуть не изменившийся за три года голос: «Стой, приехали!» В прихожей Хираока попросил у служанки взаймы двадцать сэн, сославшись на то, что оставил в гостинице кошелёк, и Дайскэ сразу вспомнил годы ученья. Он побежал старому другу навстречу и потащил его в гостиную.

— Ну, как дела? Располагайся поудобнее.

— Ого, какая мебель! — воскликнул Хираока, плюхнувшись в кресло, он, видимо, совершенно не считался со своим весом. Откинув коротко остриженную голову на спинку кресла, Хираока осмотрел комнату.

— Отличная квартира, — сказал он, — Ещё лучше, чем я предполагал.

Дайскэ ничего не ответил и открыл портсигар.

— Как ты жил всё это время? — спросил он.

— Всякое бывало… Потом расскажу.

— Вначале ты часто писал, и я был в курсе всех твоих дел, а потом ты вдруг замолчал…

— Я никому не писал, так уж получилось. — Хираока снял очки, вытащил из верхнего кармана пиджака измятый платок и моргая, стал вытирать глаза. Он с юных лет был близорук. Дайскэ следил за каждым его движением.

— Расскажи лучше о себе, — попросил Хираока, закладывая за уши тонкие дужки очков.

— У меня всё по-прежнему.

— Это прекрасно. А то слишком много вокруг перемен…

Хираока, нахмурившись, стал смотреть в сад и неожиданно сказал уже совсем другим тоном:

— О, у тебя в саду сакура! Только начала цвести. Да, здесь совсем другой климат.

Задушевного разговора, как бывало раньше, не получалось.

— В тех краях, вероятно, гораздо теплее? — безучастно, в тон Хираоке, произнёс Дайскэ.