Затерянный исток

Сидя наедине с трупом мужа под угнетающее мерцание зажженного горшка с жиром и с ужасом улавливая сочувственные переговоры слуг вдали, Оя припоминала завершение их скоротечного пути бок о бок. Пути небогатого на артистичные поступки и жизнь нараспашку, а вдоволь наводненного тем, о чем хотелось бы молчать. Но неистово тянущего пройти все вновь.

– Тебе достался строптивый своевольный народ, – говорила мужу Оя, а Син расходился с ее закольцованной рассудочностью, которую многие принимали за черствость. – Быть может, стоит остановиться с экспансией новых земель.

– Иная кровь льется не зря. Дай им войны, горожане отвлекутся от выдуманной ими нашей несправедливости. И тогда либо пожрут себя сами, либо падут от зарождающейся где-нибудь империи. Что бы мы ни делали, им всегда будет мало.

– Дай им мира и мудрых решений, тогда неприкаянные племена сами захотят присоединиться к нам.

Син покачал головой.

– Никто не оценил наших начинаний.

Син все больше погружался во власть и терял их первоначальные честность и разграничение происходящего по категориям ценности. Оя же понимала, как разъедающи эти мелкие гадости и стремления окружения возвысить себя путем угождения им обоим. За все эти годы она так и не научилась воспринимать раболепие как должное. Наделенная стойкой моралью, нацеленной на процветание ее самой и ее продолжения в виде единственно правильного Галлы, она отторгалась от человеческого рода, за которым ей мерещился противоречивый клубок неоднозначных мотивов. Син охотно позволял энигматичной жене проявлять властность, не выглядя слабаком в глазах подданных, поскольку сам таковым себя не считал, находя проницательный разум жены куда более привлекательным, чем точеные фигуры снующих по дворцу высокородных чаровниц.

Оя закрыла глаза. Ей невдомек было, что творилось в его душе последние месяцы. Син начал разочаровываться в себе и других, этот идеалист с сильным характером, часто прислушивающийся к ней, но не послушавший в последний, роковой раз. Все чаще устраивал он ненужные пиры с прихлебателями. А ночами повадился уходить из покоев и разговаривать с бронзовым зеркалом, которое жестоко издевалось над ним за малейший промах. Для Сина происходящее было стихийно и естественно. Вот только от многого скребла потом душа…

– Сколько смертей на твоей совести, – будто сочилось из зеркала.

– Но я ведь властитель душ и тел! – хрипел Син в ответ самобичеванию.

– Прежде ты не думал так, – глумилось над ним неровное отражение. – И даже в рождении твоего сына повинен другой мужчина.

Незадолго до кончины Син возжелал примириться с Ташку, которого всегда подозревал в примеси чужой крови. Иначе почему так поспешно и с таким страхом бежала Оя с родины? Не от жениха ли? Почему прихватила с собой Арвиума, если не была повязана одной бедой с его матерью? Син размозжил бы голову настоящему отцу Ташку за то, что он посмел сделать с Оей… И отчего она с такой оцепенелой холодностью принимала его ласки и родила так мало детей… Всем было известно, что Ташку удалось сбежать в Сиппар. Но отыскать его там в последнее свое пребывание Сину не удалось. И тогда он понял, что мятежный принц устремился в место своего рождения.

Оя угождала Сину даже когда принимала решения за них обоих. Он не протестовал, поскольку знал, какая лавина нежности скрыта за ее порывистой устойчивостью. Потому что… потому что сквозь подчас ядовитое неприятие его поступков она глубоко ценила мужа, а он заботился о ней. По большому счету, Оя была очень счастлива с Сином, хоть часто думала, что они срослись до такой степени, что вовсе перестали отличать друг друга от привычного убранства палат. А одного теплого слова было довольно, чтобы воскресить, пусть и подернутые тусклостью, фееричные просветы их молодости. Человеку, который отзывается на проявления любви, а не только залпом пьет то, что ему даруют, можно многое простить. Если бы не саднящая, не поддающая изгнанию догадка, что Син сделал что-то непозволительное с ее сыном помимо того, что отнял его у матери…

25

– Сиппарцы рисуют образ Ташку как тяготеющего к человеконенавистничеству тирана с поломанной душой, поэтому так зачаровали его идеи о могущественном боге-патриархе, а не сцеплении разнородного буйства противоречивых божков. Опальный принц был нужен им как предлог, чтобы вторгнуться сюда. Они были убеждены, что во имя воплощения своей мечты он не остановится ни перед чем. Но он вовсе не был сумасшедшим. Я стал его слугой и другом, – задумчиво произнес Этана, а Арвиум в изумлении смотрел на этого безобидного молодца, который ни одним движением брови не выдал себя до сих пор и с каждым часом открывал о себе все более темные подробности.

Этана со смаком шутил, осведомлялся о мелких делишках каждого, кто обитал во дворце, но Арвиум, силясь отыскать пересечения с братом, вскоре понял, как мало на самом деле заботят его эти беседы ни о чем, которые сам Арвиум даже не пытался начинать.

– Где же он? – задал Арвиум очевидный вопрос.

– Исчез… так же незаметно, как возник. Слишком его имя было опорочено домыслами.