Затонувший мир

Черный пляжный халат придавал более нежный и мягкий тон ее коже, но я не мог оторвать взгляда от ее глаз. Их густо затеняли широкие поля шляпы, и все же они буквально светились.

Покачивая своими фантастическими бедрами, она направилась к вазону с гибридными папоротниками и остановилась, не отрывая от них взгляда. Папоротники потянулись к ней, их голоса завели страстную мелодию.

— Разве они не прелестны? — негромко сказала она, нежно лаская листья. — Им так нужна любовь.

Низкий тембр голоса, дыхание, словно шорох песка, пересыпаемого прохладным ветром, превращали ее речь в музыку.

— Я только что прибыла на Пурпурные Пески, — продолжала она, — и в моем номере — мертвая тишина. Возможно, если бы я приобрела цветок, пусть даже один, я бы не чувствовала себя так одиноко.

Я не мог оторвать от нее взгляда.

— Разумеется, — отвечал я сухо и с сугубо деловым видом. — Предпочитаете что-нибудь поярче? К примеру, этот морской критиум с Суматры? Это высокопородное меццо-сопрано, он того же стручка, что и Прима-белладонна с Вагнеровского фестиваля в Байрейте.

— Нет, — сказала она, — у него слишком равнодушный вид.

— Может быть, подойдет вот эта лютневая лилия из Луизианы? При умеренной подаче сернистого газа она исполняет прелестные мадригалы. Сейчас я покажу, как это делается.

Она меня не слушала. Сложив ладони, словно на молитве, шагнула к прилавку с Паучьей Орхидеей.

— Как она прекрасна… — произнесла женщина. Взгляд ее был прикован к пышным усикам, желтым и пурпурным, свисающим из чашечки испещренного алыми полосками цветка.

Я тоже подошел к прилавку и включил усилитель. Орхидея тут же ожила. Листья стали яркими и упругими, чашечка цветка набухла, лепестки туго натянулись. Орхидея издала несколько резких отрывистых звуков.

— Она прекрасная, но недобрая, — сказал я.

— Недобрая? — повторила женщина. — Нет, она гордая. — Подойдя поближе, она заглянула в огромную головку цветка, дрожавшего от ярости. Орхидея затряслась еще сильнее, шипы на стебле угрожающе изогнулись.

— Осторожнее, — предупредил я. — Она ощущает даже самые слабые звуковые колебания.

— Тише! — Женщина подняла ладонь. — Похоже, она хочет петь.

— Это лишь тональные обрывки, — объяснил я. — Настоящей музыки она не исполняет. Я ее использую исключительно как камертон для…

— Послушайте! — она схватила меня за руку и крепко сжала.

И тут голоса всех моих растений слились в единый хор, однако один голос, самый сильный, перекрывал их. Поначалу он был тонок и пронзителен, как флейта-пикколо, потом звук запульсировал, приобрел глубину и, наконец, вырос до мощного баритона, который вел за собой весь хор.

Никогда прежде я не слышал пения Паучьей Орхидеи и теперь внимательно прислушивался к ней. Внезапно я ощутил что-то вроде легкого солнечного ожога и, оглянувшись, увидел, как пристально смотрит на растение женщина. Кожа ее буквально раскалилась, а глаза полыхали. Орхидея тянулась к ней, чашечка цветка была вскинута, листья напоминали окровавленные клинки.

Я быстро обошел бак и включил подачу аргона. Орхидея заскулила, и в магазине снова поднялся чудовищный гам: общий диссонанс оборванных нот и голосов, срывающихся с верхних «до» и «ля». Но вскоре все успокоилось и тишину нарушал только едва слышный шелест листьев. Женщина оперлась на край бака, перевела дыхание, кожа ее потускнела, глаза угасли. Все еще тяжко дыша, она спросила:

— Зачем вы ее выключили?

— Извините, — ответил я, — но у меня здесь товара на десять тысяч долларов, а такая буря эмоций на дюжину тональностей вполне способна погубить иные цветы. Большинство моих растений не предназначены для исполнения опер.

Она следила, как из чашечки цветка сочится газ, как один за другим обвисают листья, на глазах бледнея.

— Сколько она стоит? — спросила она, расстегивая сумочку.

— Орхидея не продается, — ответил я. — Правду сказать, я сам не могу понять, как она сумела взять эти октавы…

— Тысячи долларов хватит? — спросила она, не сводя с меня глаз.

— Нет, — повторил я. — Без нее я не смогу настраивать другие растения. И потом, — добавил я, силясь выдавить улыбку, — орхидея погибнет спустя десять минут после того, как ее вытащат из оранжереи. Да и все эти баллоны с трубопроводами будут странно выглядеть в вашем номере.

— Да, разумеется, — согласилась она и неожиданно улыбнулась в ответ. — Я вела себя глупо.

Бросив последний взгляд на орхидею, она не торопясь направилась к секции с произведениями Чайковского, весьма популярными у туристов. Прочитала первую попавшуюся этикетку:

— «Патетическая симфония». Я ее возьму.

Я упаковал скабию, уложил в коробку буклет с инструкцией, по-прежнему не сводя с нее взгляда.

— Да не переживайте вы так, — засмеялась она. — Я никогда прежде не слыхала ничего подобного.

Я и не переживал. Просто тридцать лет жизни на Пурпурных Песках поневоле сужают кругозор.

— Надолго вы сюда? — полюбопытствовал я.