Затворники

Коробка, присланная матерью, ждала меня на кухне моей квартиры почти две недели. Она была огромной, и я передвигала ее туда-сюда, используя как табурет, журнальный столик, дверной упор, желая как можно дольше оставить свое прошлое взаперти. Я не была уверена, готова ли к тому, что часть Уолла-Уолла окажется в Нью-Йорке; я беспокоилась, что это может сократить разрыв, который я с таким трудом создавала. Но я устала спотыкаться о коробку, видеть почерк моей матери на наружной стороне, понимать, что коробка занимает в моей маленькой студии куда больше места, чем я готова была уступить. Поэтому при помощи ключей я резко содрала скотч, прервавшись лишь на то, чтобы добавить сливок в кофе и заклинить книгой входную дверь в отчаянной попытке проветрить квартирку.

Письма в коробке не было. Ее содержимое также не было организовано каким-либо разумным образом. Все выглядело так, как будто (и я была уверена в этом) моя мать просто брала бумаги и бросала их в коробку, изредка останавливаясь, чтобы прижать стопку поплотнее, а затем снова заполнить освободившееся место. Там были кусочки порванного материала и скомканные листы. В самом низу маячила тетрадь, согнутая посередине.

На мгновение я подумала о том, чтобы выбросить все это – отнести к мусорному контейнеру за зданием и просто выкинуть. Закрыть главу. Но, увидев почерк моего отца – мелкие каракули, в которых все согласные одинаково резко вздымались вверх, – я обнаружила, что вытаскиваю бумаги из коробки и благоговейно складываю их на полу. Я разделяла их на стопки – переводы, словарные и этимологические списки.

В коробке обнаружились еще две тетради, и во всем этом не было ни единого признака логики, порядка, системы. Я задалась вопросом, где моя мать нашла все это, и тут меня осенило: она, вероятно, хранила записи моего отца по всему дому. А я не знала о них, потому что после его смерти проводила дома очень мало времени. В последний год учебы в Уитман-колледже я старалась приходить домой только на ночь – время, когда я могла закрыть глаза на реальность, с которой в противном случае мне пришлось бы иметь дело.

Когда бумаги были извлечены, я начала перебирать их, пытаясь найти схожие хотя бы по какому-то критерию. Здесь были переводы, сделанные моим отцом, и их оригинальные тексты. В одних случаях это были ксерокопии книг, в других – переписанные от руки отрывки из старинных манускриптов. Как уборщик, мой отец был обязан обходить по вечерам кабинеты в кампусе и опустошать мусорные баки. В зданиях гуманитарных и языковых факультетов он всегда высматривал отрывки, которые мог принести домой и перевести.

Часто он возвращался домой поздно, поскольку слишком долго копался в бумажных отходах профессоров, которые, не задумываясь, выбрасывали материалы, уже вошедшие в их исследования. Но для моего отца эти выброшенные страницы были учебниками.

С их помощью училась и я. Мы садились за отрывочные фрагменты статей, книг или писем и составляли переводы. Я всегда считала, что благодаря этим обрывкам мы – то есть я – овладели высоким искусством перевода, потому что в них не было контекста, не было подсказок. Часто все, над чем нам доводилось работать, было выкинутым листом текста. Несколько абзацев из немецкой академической статьи о Гете, письмо Бальзака, расшифрованные страницы Пармской рукописи пятого века. Этот мусор был нашей радостью. Маленьким проектом, которым мы могли заняться в свободное время, всего лишь страница или две, прежде чем отец уходил убирать кабинеты, а я отправлялась на смену в кафе.

Это и были те бумаги, которые прислала мне мама. То, над чем мы часто работали вместе. Они должны были быть сувенирами, заветными вещицами, не представляющими ценности ни для кого, кроме меня и отца. Но сейчас, просматривая их, я чувствовала знакомое помутнение на периферии зрения, головокружение, которое усиливалось по мере того, как я прислушивалась к нему. Это была паника. Нервный срыв. То, что одолело меня в день отцовских поминок, то, с чем я боролась, чего боялась с тех пор. Какое-то тягучее, глубинное головокружение, захлестнувшее и сломившее меня. И в самые тяжелые дни этой болезни я не могла отличить реальность от кошмаров.

Я оставила страницы на полу и подошла к окну, позволив звукам улицы, долетающим снизу, заполнить мою душу и удержать меня в этом мире. Я дышала так, как советовал мне школьный психотерапевт во время нашей единственной встречи после инцидента: вдыхая через нос на счет пять, пока головокружение не пройдет. И в тот день оно прошло. Оно прошло через несколько минут и после стакана воды. Но в день поминок по моему отцу головокружение лишь стало сильнее. Я почти чувствовала запах того дня на страницах, лежащих передо мной – смесь запаха замороженных полуфабрикатов и цинний, густая и кислая.