Завещание

– Ему сейчас неплохо живется, – заметил Эско. – Зная, что земля перестала быть его, он больше не трудится на ней так усердно. Он вполне отдает себе отчет в том, что это лишь вопрос времени, когда ему придется уехать. Целыми днями он сидит в качалке и бормочет. Но иногда надевает пиджак, смачивает водой волосы и, усевшись в пикап, едет в город. Думаю, ходит в банк, а потом приезжает домой с мрачной улыбкой.

Сири видела ее как наяву. Эту самую улыбку. В том, что Пентти ездит в город, не было ничего хорошего. Это означало, что он что-то задумал. Какой-то изощренный способ, чтобы навредить им всем и при этом навсегда остаться у них в памяти, когда его самого уже не будет в живых. Потому что он был именно таким. Стремящимся врезаться в память, продлить свое существование любой ценой. Такого невозможно остановить, невозможно проигнорировать. Сири помнила слова Пентти, сказанные им в один из ее последних вечеров в доме, которому скоро будет уже почти полвека, как они его построили.

– Часть меня все равно останется жить, и каждый раз, засыпая или заглядывая детям в глаза, ты будешь видеть там меня.

Сири серьезно посмотрела на старшего сына.

– Эско, будь осторожен, не думай, что ты уже победил его. Это не так-то легко.

– Да, я знаю, но я не боюсь ни его, ни того, что он собирается предпринять. Ведь что сделано, то сделано.

Хелми вздохнула.

– Вспомни, что обычно говорит Анни, – сказала она.

И они все вместе вспомнили, что же обычно говорила Анни в таких случаях: «Остерегайтесь Пентти, потому что он никогда и ничего не забывает». Что ж, так оно и было. Память у отца действительно была как у слона. 

* * *

Теперь Анни стала чаще звонить своей матери. И Сири была этому рада. Ее большая девочка и так далеко. Анни всегда была далеко, словно жила за ширмой, но в последнее время она даже физически отдалилась аж в другую страну. Она сбежала туда без оглядки, едва представилась такая возможность. Сири не ждала, что она подарит ей внуков. Впрочем, у нее ведь их еще и не было, но… Дети уже не умирают сейчас так просто, но все-таки умирают.

Нет, ужасная мысль, такого никому не пожелаешь, даже самому заклятому врагу.

Анни всегда шла свой дорогой. И так было всегда. К примеру, дочки Сири всегда ходили с волосами, заплетенными в косу. Сири знала, что так лучше всего, еще с тех пор, когда сама была ребенком и ее мама тратила свое время, чтобы причесать и заплести ее тонкие, рассыпающиеся волосенки. В такие моменты Сири чувствовала себя окруженной заботой и вниманием, и когда мать заплетала ей косу, она точно знала, что та сейчас не сердится. Это был один момент на двоих, нечто интимное, чего она никак не могла разделить со своими братьями. И это нечто Сири хотела подарить своим детям, своим дочерям. С Хелми у нее это получилось, ведь она всегда была такой хорошей и послушной девочкой, а вот с Анни… Должно быть, у нее очень чувствительные от природы волосы, потому что ей совсем не нравилось, когда ее причесывали. Это причиняло ей боль. Она плакала. Убегала и пряталась.

Анни было лет семь, не больше, когда она разыскала ножницы. Сири в тот момент находилась в коровнике, дело было весной, во второй половине дня. Впрочем, сама она не помнит точно, где была и что делала, но тут она вошла в дом и сразу почуяла неладное. В доме царила напряженная тишина, которая наступает, когда затихают дети. Когда в их маленьком мирке происходит нечто действительно важное.

И тут Сири увидела Анни. Та сидела на скамеечке в гостиной и казалась страшно довольной, а ее светлые локоны лежали разбросанными на полу вокруг нее. По мнению Сири, выглядела дочь просто ужасно. Такая худая, точь-в-точь как Сири в детстве, этот выпяченный животик, который постоянно казался распухшим по сравнению с костлявыми руками и ногами, и теперь еще в придачу небрежно обстриженные волосы – сразу было видно, что над ними потрудилась неумелая детская рука.

Сири сразу вспомнились снимки детей из концлагерей, которые публиковали в газетах после войны – наголо обритые черепа и полосатые робы. Этого было достаточно, чтобы она разозлилась. А разозлилась она, потому что испугалась. Испугалась, что Анни тоже умрет, как те несчастные изголодавшиеся дети.

От последовавшей за этим оплеухи Анни упала со скамеечки на пол, а потом был этот взгляд, глубокий, непостижимый. У Анни всегда был такой взгляд – осуждающий. Можно ли такое говорить о ребенке? Кого она осуждает? Ей никогда не придется испытать того, что пришлось испытать мне, думала порой Сири. Хотя и понимала, что думать так несправедливо. Потому что мы стараемся дать детям только самое лучшее, исходя из собственных условий и возможностей. Условия мы не выбираем. Но Сири знала, что Анни уедет – она рано это поняла, – уедет в широкий мир совсем еще юной, едва представится такая возможность, прочь из дома, от них, от нее.