Завещание

В то лето, когда Анни обрезала себе волосы, она выглядела как ее братья, которых стригли каждый год перед летними каникулами. Они стояли в ряд во дворе и ждали своей очереди запрыгнуть на табурет, возле которого орудовала своей машинкой для стрижки Сири. В то лето казалось, что у них в семье завелся еще один сын. Сири помнила, как Анни спрыгивала с табуретки, когда все было готово, помнила легкость ее походки, граничащую с невесомостью, и радость – да, пожалуй, что радость.

Сири помнила то лето – то ли 1961, то ли 1962-й год, когда она не была беременна, и какая тогда царила рекордная жара: все дети ходили со стрижкой под ежика, все, кроме Хелми – ее светлые спутанные волосы обрамляли личико, словно крона дерева, на которое налетел ураган.

По вечерам, когда дети уже лежали в своих кроватках, Сири подтыкала им одеяла и гладила по головкам, и в такие моменты всегда вспоминала тех детей, которых уже не было в живых, и гадала, каково это – ощущать их волосы под кончиками пальцев, и натворили ли бы они что-нибудь днем, за что их потом пришлось бы наказывать, или сказали бы что-нибудь смешное, о чем потом все еще долго вспоминали бы и над чем хохотали.

Этого она уже никогда не узнает. Сири понимала это, но была не в силах совладать с собой, и каждый вечер все повторялось снова, и она продолжала тянуться к своей придуманной реальности, к будущему, которого уже никогда у нее не будет. 

* * *

Сири верила, что Пентти ее переживет. Казалось, само его тело пропиталось средством от старения, и время не могло нанести ему никакого вреда. Она верила, что он доживет до ста лет, и в тот день, когда почувствует приближение смерти, просто пойдет и ляжет вечером спать в свою кровать с тем, чтобы больше уже не проснуться. После себя он оставит не дом, а настоящий свинарник, так что тем, кто будет жить в нем после него, придется изрядно потрудиться, чтобы вычистить из него все дерьмо, что там скопилось. А та дьявольская задумка, которую он сейчас готовил, со временем обязательно раскроется. Потому что Пентти всегда был таким. Находчивым, когда дело касалось его самого. А еще он всегда был один. Его «Я» никогда не распространялось на детей.

Преуспевший в умении заставлять других страдать, обладал ли он качествами, за которые его можно было любить? И да, и нет. Сири он в ту пору казался ее единственным вариантом – пусть это было и не совсем так. Потому что выбор есть всегда, даже если ты сам этого не осознаешь.

Сири пришлось рано столкнуться с несправедливостью. Одно из ее самых ранних воспоминаний – о том, как мать наказала ее, когда она попыталась сосать вымя одной из коров. Не так уж много она и выпила, чтобы такое сошло за настоящую провинность, но это сочли провинностью, потому что Сири не имела права пить молоко, которое предназначалось другим или на продажу.

Тот, кто долгое время страдал от голода, знает, как это влияет на психику. Можно научиться жить с головной болью, но нужно время, чтобы перестать поражаться своему телу, – насколько слабым оно стало и как плохо тебя слушается. Ноги, онемевшие и тяжелые, которые не могут и отказываются нести, даже если речь идет о спасении собственной жизни. Заторможенность, все мысли словно в тумане, который плотным покрывалом тяготеет над самим твоим существованием, мешает формулировать фразы и целые предложения и не дает возможности что-либо изменить, потому что мысли никогда не идут дальше того, что перед носом, а дальше лишь темнота, сумрак. Голодным детям трудно учиться чему-то в школе, когда их мысли постоянно витают где-то в другом месте.

Про старшего брата Сири, Ило, говорили, что он светлая голова, и его отправили в школу, где он должен был учиться, совершенствоваться, получать полезные знания. Он ходил туда четыре года, а по вечерам рассказывал своим братьям то, что выучил за день. И даже родителям, пусть им это было и неинтересно. Но зато отец выучился читать – медленно, правда, и по буквам, но все же. Мать же, напротив, читать не умела и никогда к этому не стремилась, но это совсем не мешало ей жить, что она постоянно и с удовольствием подчеркивала. Зачем ей было забивать голову подобной чепухой? Не женское это дело – так выпендриваться. Глупость. Безумие. Всем, кому только можно, мать в открытую демонстрировала свое презрение к образованным. Хуже них могли быть только священники. Семья Аамувуори ходила в церковь, как это делали все семьи в округе в 1930-ые годы, но Сири знала, что во время молитвы мать скрещивала пальцы за спиной, не желая иметь ничего общего с теми глупостями, которые происходили перед ней у алтаря. Сири помнила, как она плакала, когда младшая дочка соседей, ее ровесница, умерла от туберкулеза. В тот раз она отправилась искать утешения у матери, а та лишь пожала плечами и сказала что-то вроде: ни Бог, ни образование не могут защитить нас от смерти, и что к этому нужно просто привыкнуть.