Завещание

Она смотрела на него, – как он стоит перед ней такой прямой и красивый в своей солдатской форме, и ощущала в глубине души нечто, похожее на счастье (но это было не счастье), – она не знала, что это, но очень сильно изумилась, и это изумление довольно-таки сильно смахивало на счастье (для того, кто никогда не переживал ничего подобного) оттого, что она испытывала такое восхищение, а еще – расцветающую влюбленность к этому черноглазому солдату из Торнедалена.

Сири начала рано задумываться о своем замужестве и довольно быстро решила, что ее родители примут Пентти и, более того, быть может, даже дадут согласие на их брак, – во всяком случае, где-то в глубине души у нее рождались подобные мысли. Вслух же Сири ничего не говорила. Они даже близко не подходили к этой теме, и все же он продолжал приходить и помогать носить ей ведра с молоком, а это что-нибудь да значит, думала Сири.

Когда финские войска оттеснили и шестнадцатый пехотный полк отправился дальше, Пентти проходя мимо, ограничился формальным прощанием. Он взял за руки отца и мать Сири и поблагодарил их за гостеприимство, и Сири чрезвычайно понравилось то, как серьезно и по-взрослому он себя вел, словно был сам по себе и в одиночку нес ответственность за свою жизнь, не прикрываясь домом и семьей, – в общем, вел себя как совершенно самостоятельный человек.

Понравилось не понравилось – да что она понимала об этом в свои четырнадцать лет, – но Сири могла видеть, что уж во всяком случае ее отец точно был впечатлен, и когда Пентти ушел, она проплакала весь день, уткнувшись лбом в свою любимицу, корову Майю.

Сири скучала по их беседам: как же это было все-таки прекрасно – хоть на время отвлечься и думать о чем-то еще, кроме войны, и она была убеждена, что ему тоже было приятно находиться в ее компании, иначе зачем он каждый раз возвращался к ней снова и снова, несмотря на то, что ведра были тяжелыми, и ручки из проволоки больно врезались в ладони. Мать издалека следила за развитием событий, провожала их суровым взглядом, словно филин или орел, и Сири кожей ощущала ее неодобрение, пусть даже та ничего не говорила.

Мать часто учила Сири, как ей следует поступать, чтобы выйти замуж. Хотя, скорее, ее советы годились лишь для тех, кто хочет навсегда остаться в девках.

Если ты будешь вести себя так-то и так-то, то ты, Сири, никогда не выйдешь замуж.

Если ты…

Если ты…

Но после того, как Пентти, проходя мимо, пожал родителям руки и поблагодарил их за гостеприимство, то тут даже мать немного оттаяла. Она частенько упоминала Похьйолан Маа[19], земли, что лежали дальше к северу, так, мимоходом, и говорила, мол, там, на севере, люди понимают, что важно в жизни. И будто бы и воздух в тех краях чист и прозрачен, и дети не истощены от голода, потому что сам воздух там напоен верой в будущее. И прочее в том же духе. Сама же она там никогда не бывала, мать то есть, никогда не покидала своего родного края – этого не делал никто в их деревушке, но ее представление о севере менялось буквально на глазах, превращаясь из большого черного ничто в то самое идиллическое место, где жили истинные финны, срубленные из настоящей крепкой древесины. Те, кто не сдавался и бился с русскими за то, чтобы однажды переменился ветер.

Зима в тех краях свирепствовала в тридцатых и продолжала свирепствовать в сороковых годах, отчего война со временем приняла несколько иной характер. Теперь главным стало не победить, а выжить любой ценой. Двух братьев Сири призвали на фронт, а те, кто остался дома, продолжали бороться за то, чтобы добыть себе пропитание. Сири обнаружила, что часто думает о Пентти Тойми; она спрашивала себя, жив ли он, вспоминает ли вообще про нее, и как он сейчас воюет на вражеской земле с кровожадными русскими, притаившимися за каждой березой, за каждым камнем.

По радио передавали военные сводки, и Сири жадно их слушала, хотя родителям не хотелось, чтобы она так переживала. Летом ей исполнилось пятнадцать, и Сири неожиданно ощутила себя очень взрослой.

И тут пришла первая похоронка. Погиб старший брат Сири, Онни, второй по старшинству в семье, он был ранен и погиб, сражаясь.

Сири помнила, как при этом известии из нее словно вышел весь воздух, и даже не увидела, а скорее почувствовала, как мать рефлекторно зажала себе рот рукой, словно испугавшись того вопля, который бы в противном случае вырвался из ее горла. Сири горевала о своем брате, но тайком, а когда никто не видел – осеняла себя крестным знаменем и благодарила Бога за то, что пока больше не было похоронок.

Что она знала о горе? Разве могла понять тогда, что значит потерять свое дитя? Нет, ничего она не понимала. Ведь сама была еще ребенком.