Завет воды

— Святые угодники! Ну мы и врачи! Вы, наверное, умираете от голода. И этой юной леди тоже не помешает чашка чаю.

На Мариамму внезапно навалилась страшная тяжесть, словно потолок лег на плечи. Ей срочно нужен свежий воздух.

За дверью сидит на корточках Кромвель. При виде Мариаммы он улыбается… потом улыбка пропадает, он вскакивает на ноги, бросается к ней. Что опять? — недоумевает она. И почему земля так странно наклонилась?

Она лежит в кресле, ноги вытянуты на кушетке. Сверху наброшена шелковая шаль. Рядом чай, вода и печенье. Мариамма смутно припоминает, как Кромвель нес ее на руках. Как встрепенулась, оказавшись в горизонтальном положении, когда встревоженный Дигби склонился над ней, настаивая, что она должна отдохнуть. Мариамма сказала, что прикроет глаза только на пять минут. Должно быть, она уснула. Понятия не имеет, надолго ли.

Она с жадностью ест и пьет. Приютившее ее убежище — прохладный, с низким потолком кабинет, устланный ковром, со встроенными в стену книжными шкафами, обрамляющими даже дверь и окна. Здесь уютно и спокойно. Тяжелые портьеры на французских окнах, выходящих на небольшой прямоугольник лужайки, окаймленный разноцветными розовыми кустами; сад огорожен частоколом с прорезанной в дальней стороне калиткой. Наверное, эта лужайка — убежище Дигби, место, где можно посидеть на солнышке с книжкой. Она выглядывает в окно, очарованная идеально ровными краями газона, аккуратно подстриженными кустами. Это похоже на открытку с крошечными палисадниками перед английскими домами; огороженные клочки земли слишком малы для садоводческих амбиций владельцев, но все равно милы и уютны.

Между книжными полками попадаются небольшие ниши с фотографиями. Мариамму заинтересовала элегантная серебряная рамка, в которую заключено черно-белое изображение белого мальчика в чулках до колен, шортах, галстуке и свитере с треугольным вырезом. В бровях, глазах безошибочно угадываются черты взрослого Дигби. Застенчивая улыбка мальчика, смотрящего в камеру, не может скрыть его волнения. Наверное, первый день в школе? Красивая женщина в юбке, улыбаясь, присела рядом с ним, положила руку ему на плечо. Должно быть, мать Дигби. У нее молодое, но усталое лицо, а в темных волосах уже виднеется седина. Но на мгновение, пока щелкает затвор фотоаппарата, она собрала все лучшее в себе — как опытный актер, когда поднимается занавес, — и результат просто оглушительный. Она красива, как кинозвезда, и манеры под стать внешности.

В другой нише фотография без рамки — огромный бородатый белый мужчина в окружении прокаженных, он обнимает их за плечи, как тренер свою команду. То же самое лицо она видела на портрете маслом, висящем в портике «Сент-Бриджет». Должно быть, это Руни Орквист. Мариамма помнит это имя на форзаце старого маминого издания «Анатомии Грэя». Эта книга принадлежала ему, хотя и была подписана от имени Дигби. Идеальный подарок для юной целеустремленной художницы. Мариамма была настолько занята Ленином, что они с Дигби так и не поговорили о том, что их соединяет.

Ленин! Она торопливо допивает чай: не время предаваться воспоминаниям.

Мариамма умывается, все еще удивляясь, как устроены человеческие связи в этом мире; невидимые или позабытые, но они существуют, соединяя их, как река соединяет людей, живущих выше по течению, с теми, кто живет ниже, и неважно, знают они об этом или нет. Тетанатт-хаус где-то поблизости, пусть дядя и давно продал его. Руни был крестным отцом Элси. А Филипос бывал здесь еще школьником.

Выйдя из комнаты, она видит в коридоре Дигби: да, все та же детская тень тревоги, искренность, сосредоточенность и даже улыбка остались прежними на лице этого пожилого человека. И он так трогательно о ней заботится.

— Чай и печенье творят чудеса, — радостно сообщает Мариамма. — Я в порядке.

Ему явно становится спокойнее.

— Дигби, фотография в вашем кабинете — это ведь Руни, да? И он же в фойе?

Дигби кивает.

— Его имя есть на маминой книге «Анатомия Грэя». А вы написали посвящение. Эта книга всю жизнь со мной. Она мой талисман!

Дигби тронут, почти растроган. Он как будто хочет что-то сказать, но не решается. И вместо этого предлагает руку Мариамме, чуть согнув в локте, жестом настолько старомодным и европейским, что она с трудом сдерживает смех. Она берет его под руку, и почему-то это кажется самой естественной вещью на свете.

В молчании они возвращаются к Ленину, проходя через прохладный тенистый клуатр, кирпичные арки которого создают впечатление средневекового монастыря. Брусчатка под ногами окаймлена пробившимся в щели мхом. В прохладном уголке стоит, прислонившись к колонне, прокаженная. Она настолько неподвижна, что сначала Мариамма принимает ее за статую, пока край ее сари, накинутого на голову, не шевельнул ветерок. Женщина чуть склоняется ухом в сторону их шагов, как делают незрячие люди. Мариамма невольно вздрагивает — не от гротескных черт женщины, но от того, что фигура, которую она считала безжизненной, вдруг ожила.