Зависть: теория социального поведения

Давайте это проанализируем. В реальности долг совершить добрый поступок или избежать действия, наносящего ущерб, существует только тогда, когда я могу нести за что-то причинно-следственную ответственность. Если я не отказываюсь от этой ответственности, то невозможна ни вина, ни то истинное чувство вины, которое было бы неправильным изгонять из моего сознания. В некоторых случаях я могу распространить свою сферу ответственности на предков и потомков.

Человек может обоснованно чувствовать себя обязанным искупить и загладить вину своих предков или потомков: наследник обязан отвечать по долгам своих предков.

Однако та вина, та совесть и та ответственность, о которых нынче так много рассуждают и о которых свидетельствуют книга и личность Турнье, имеют мало общего с истинным смыслом концептов такого рода.

Этика – чувства или разум?

Человек может испытывать чувство вины, если он не сделал чего-то, что было бы крайне опасно для него самого, но могло бы спасти чью-то жизнь. Он может представлять себе обвиняющие взгляды мертвеца и его семьи. Если о его бездействии станет известно, он, кроме того, испытает стыд. Это, однако, очень отличается от неискреннего, претенциозного чувства космической ответственности, проповедуемого теми, кто, как им кажется, чувствует себя несчастным и испытывает чувство вины оттого, что где-то на земном шаре есть люди, чью культуру и условия жизни невозможно сравнивать с западным образом жизни. Здесь мы видим ложное представление о близости по времени. Должен ли я испытывать чувство вины из-за индийцев и китайцев, умерших от голода 100 лет назад, тогда как мои собственные предки не умирали с голоду? Ведь они не в бóльшей степени находятся вне моего поля действий, чем те индийцы и китайцы, которые в формальном смысле являются моими современниками, но не сосуществуют со мной внутри одной экономической системы, где мои действия могли бы как-то помочь им. Если бы я убедился (что было бы сложно), что эти безымянные люди действительно более, чем кто-либо другой, нуждаются в моей помощи и в моих деньгах, я, возможно, добровольно поделился бы с ними своей непосредственной помощью и своими деньгами – в разумных пределах. Сомнительно, что эти люди оценили бы мой поступок, когда я добрался бы до них; но все те, кто неспособен порвать со своей привычной жизнью, не должны чувствовать себя виноватыми из-за того, чего они, находясь в положении козлов отпущения культурной истории, якобы не смогли сделать для какой-нибудь далекой и бедной страны.

Любой, кто питает или распространяет такого рода чувство вины, находится в плену ложной теории, которую проще объяснить в терминах социальной и глубинной психологии, чем в терминах этики и теологии. Можно испытывать понимание, уважение и даже сочувствие к людям, которые либо в силу чувства неудовлетворенности или жажды действия, либо оттого, что считают своим долгом наложить на себя какую-либо исключительно суровую епитимью или искупить грех, отправляются в добровольное изгнание, в место, далеко удаленное от того, что мы называем цивилизацией, и посвящают себя служению тамошнему народу. Но когда кто-нибудь, вместо того чтобы самому действовать в духе Альберта Щвейцера, проповедует такое поведение в качестве всеобщей обязанности всех западных людей со своей кафедры в Лондоне, Париже, Вашингтоне или Цюрихе, так что в итоге всякий, кто не может быть Альбертом Щвейцером или волонтером Корпуса мира, чувствует себя виноватым и преуменьшает реальную ценность всего того, что он способен достичь в жизни в своей области деятельности, – это совершенно другое дело.

«Любовь к дальнему» как оправдание отсутствия любви к ближнему

В некоторых случаях стереотип любви к тем, кто далеко, этой излюбленной ныне практики, может выступать в качестве субститута невозможности отсутствия любви к ближнему, как показывают довольно многочисленные свидетельства. Многие выдающиеся люди при случае объясняли свой абстрактный социальный идеализм и свою борьбу за «социальную справедливость» и радикальные реформистские движения как результат своей неспособности установить простые, естественные и непринужденные отношения с ближним. Вероятно, эта бедность связей или их отсутствие приводят многих интеллектуалов к «удаленной» и обобщенной любви к человечеству.