Зависть: теория социального поведения

На самом деле уничтожение продовольствия в интересах ценовой политики или по политическим причинам вовсе не является специфическим преступлением капитализма или экономики свободного рынка. После Второй мировой войны такие случаи часто происходили даже в рамках социалистического экономического планирования. В 1964 г. фанатично-социалистическая Гана была единственной из стран – экспортеров какао-бобов, которая начала уничтожение урожая какао, чтобы поднять мировые цены. А Роберт Лейн, американский политолог, сочувствующий государственному контролю за экономикой, изучив проблемы экономического планирования в Великобритании между 1945 и 1951 гг., пришел к отрезвляющему выводу, что именно официально регламентируемая и контролируемая государством экономика под давлением эгалитаристов скорее позволит товарам и продуктам питания испортиться, чем допустит, чтобы некоторым потребителям досталось больше, чем остальным. Один из примеров, которые он приводит, – это запрет министерства продовольствия весной 1950 г. на то, чтобы фермеры Эксмура производили топленые сливки из излишков молока, на том основании, что было «справедливее» позволить молоку испортиться, чем дать возможность некоторым людям лакомиться сливками в то время, когда всю страну обеспечить ими было невозможно[487].

Лейн приводит многочисленные примеры из разных областей жизни и экономики, и все они показывают, что в своем стремлении гарантировать тотальную «справедливость» и тем самым избежать зависти «великого незнакомца» государство постоянно принимает меры и вводит запреты и наказания, которые те, кто не закутан в утопическую вату, считают внеэкономическими и нечестными.

«Хлеб наш насущный даждь нам днесь»

Можно еще лучше понять эти взаимосвязи, изучив глубоко укорененный запрет выбрасывать несвежую пищу, особенно хлеб. Он происходит не от жадности, хотя жадность может играть в этом какую-то роль. Казалось бы, выражение «лучше маяться животом, чем помогать сундукам помещика наполняться» подразумевает зависть. Но я полагаю, что этот конкретный запрет связан с жизнью как таковой; вероятно, его даже можно связать с до-человеческой фазой филогенеза, как, например, запреты, описанные Конрадом Лоренцем[488].

Зерно можно использовать также для производства алкоголя, который пьют ради удовольствия. Но мало кто будет ощущать неловкость, выливая остатки из стакана с виски, в отличие от случаев, когда люди выбрасывают молоко или хлеб. Дело в том, что этот запрет иррационален. В то же самое время стакан воды мог бы спасти кому-нибудь в мире жизнь, но никого не волнует, когда количество воды, эквивалентное сотне стаканов, тратится впустую. Мы испытываем страх и стыд перед уничтожением символа, а не вещества. Возможно, в этом также играют роль религиозные представления («Хлеб наш насущный даждь нам…»). Но опять-таки, из гигиенических соображений, религии установили запреты на продукты сами по себе вкусные, например на мясо непарнокопытных животных. Насколько мне известно, ни в Ветхом, ни в Новом Завете нет предписаний, поощряющих употребление пищи сомнительного качества. Культуры, которые породили эти священные тексты, были слишком озабочены пищевыми отравлениями, чтобы создать такое правило. Очевидно, мы используем нечто, что выглядит как религиозное предписание, чтобы замаскировать иррациональность наших чувств.

Дискомфорт и чувство вины, охватывающие нас, когда мы вынуждены выбрасывать несвежую еду – или даже свежую, собираясь на длительное время уехать, – не имеют никакого отношения ни к одной конкретной экономической системе, хотя критики системы (если пожелают смутить наши моральные чувства) будут радостно эксплуатировать их. Это особое чувство, которое заставило многих напрасно ломать над ним голову.