Заводской район

— Вось девка,— пояснила Федотова Тоне.— Жанна от батьки по­сылку получила, так та два кило фисташек съела. На дармовщину. А уже три года в городе, на заводе.

— Как это будет сказайт по-русски... гегемон,— сказал Костя.

Тоня усмехнулась. Чувство юмора прорывалось у него вопреки потугам на остроумие и нелепым шуточкам. В цехе Костя был знаме­нит эпиграммами. Тоня подозревала, что он грешит и лирикой. Точно это могла знать только Жанна Куманина. Костя давал ей свою тетрад­ку. Худобу, одинокость и высшее образование Жанны он считал не­сомненными признаками интеллигентности. Недаром он все посмат­ривал на нее.

Тоня попрощалась. Хорошо, что Федотова встретилась. Чуть было глупость не сделала. Тоне всегда везет. На людях стыдны мысли и намерения, которые появляются в одиночестве. На людях все проще. Так оно проще и есть.

3

Степан ушел в пятницу.

Казалось, Тоня к этому приготовилась. Казалось, успела себя убе­дить, что, быть может, все к лучшему. Но вот закрылась за ним дверь, и пришлось убеждать себя заново — что и лучше, что все к лучше­му. И как-то не чувствовалось, не понималось, что это навсегда.

Она затеяла уборку. Оля ей помогала. Никогда еще Тоня не люби­ла дочь так, как в этот вечер. С замиранием сердца следила, как де­вочка старательно сопит, водит неумело тряпкой по столу, оставляя серебристые полумесяцы пыли на полированной плоскости. Любовь всегда переживалась Тоней как благодарность. Тоня всегда была в долгу перед дочерью за огромный детский труд — расти и взрослеть. И Оля очень бы удивилась, если бы, научившись чему-нибудь, не уви­дела маминой благодарности.

Вечер выдался для Оли счастливый. Мама не гнала спать, вместе работали, нашли на антресолях позабытые старые игрушки. Потом сидели, обнявшись, в кресле, смотрели по телевизору взрослый фильм, и, хоть ничего в фильме, по мнению Оли, не было страшного, мама всплакнула. Потом мама почитала про ежика-почтальона, и под чте­ние Оля заснула в своей кроватке.

Зачем им Степан? Им никто не нужен. Тоня закончила уборку и легла спать. Раньше у нее было так: в институте плохо — ей и дома все постылым становится и на вечеринку не хочется идти, дома пло­хо — занятия невыносимы. С возрастом появился какой-то механизм, какой-то рычажок внутри, который направляет ее интерес туда, где доступна радость. При неудачах в цехе милее становится для нее дом, а при домашних неурядицах — цех. Ушел Степан, повернулся рыча­жок — и все тепло, припасенное для Степана, передается теперь Оленьке. Но все-таки заедает иногда рычажок. Особенно по утрам. Надо проснуться, и думаешь: зачем? И не хочется просыпаться. Чего ему не хватало? Ну, сорвалась, накричала лишнего, бывает же... По­чему ничто не дается ей даром?

Тоня вспоминает свою унизительную попытку помириться и ти­хонько мычит от стыда. Надо было спокойно поговорить, а ей вдруг вздумалось напустить на себя игривость, как будто все так, пустяки, как будто ей просто смешон Степан, этот ребенок, который не ведает, что творит, который, недогляди за ним, обязательно нашалит, да, да, он нашалил, и он смешон, да и она хороша — принимать за трагедию чепуху... И главное, эта нелепая ее игривость помогла бы и Степан — он все молчал, не шел навстречу, ведь и вправду уверил себя, что оби­жен,— Степан остался бы, если б у нее хватило духу перенести уни­жение до конца, молить его, всплакнуть, быть женщиной. На это не хватило мужества, и она проиграла. Надо встать, заняться чем-нибудь.

А встанешь, разойдешься — и ничего.

Опять Оле выгода. Весь день были вместе. В кафе-мороженое ходили — для Оли впервые. В гости было нельзя — пришлось бы го­ворить о Степане. Они гуляли по улицам, покупали то сладости, то игрушки. Оля к вечеру даже разошлась от слишком большого счастья, не могла угомониться — хохотала, кричала, прыгала по всей квартире, а за ужином тарелку разбила. И сказала, как бабушка:

— К счастью.

Тоня устала. Она сидела против дочери, около плиты и бездумно глядела перед собой. Прошло много времени, пока почувствовала: что-то мешает, раздражает глаз. Наконец сообразила: трещина на шту­катурке. «Буду делать ремонт»,— решила она.

Глава четвертая

Степан Брагин

Он любит яркие лаковые коробочки иностранных сигарет и поку­пает их, хоть сам почти не курит. У него много миниатюрных зажига­лок. Он любит вещи. И в своих чертежах он видит, кроме техническо­го их смысла, гармонию, ускользающую от других. На его листах не встретишь пустующие белые места или, наоборот, излишнюю густоту. Его чертежи красивы. Небрежно заточенный карандаш раздражает его. Он любит свои карандаши и циркули. Он не скуп и никогда не был стеснен в деньгах, но два сработанных до размеров спички ка­рандаша соединяет встык бумажной муфточкой на клею, чтобы про­длить им жизнь.