Заводской район

Так же, как свои чертежи, Степан любит шахматы, он — вторая доска отдела. Сегодня их отдел играл с автоматчиками, ему достался кандидат в мастера, молодой парень, еще года нет, как из института. Парень играл авантюрно, на третьем десятке ходов сделал грубую ошибку, а потом едва свел партию на ничью. Было положение на дос­ке, когда Степан мог выиграть, но он сыграл неправильно, и теперь ему казалось, что этот ход — досадная и единственная его ошибка в партии, а так он сильнее соперника. Досада ускоряла его неторопли­вый шаг.

Продавщица «Культтоваров» еще издали заулыбалась ему и вы­тащила из-под прилавка заранее упакованную в оберточную бумагу — от любопытных глаз — пачку бромпортрета номер три. Болтовня с ней в благодарность за услугу вернула Степану хорошее настроение.

Однако надо было торопиться. По привычке он свернул с Совет­ской на Кировскую и через несколько шагов сообразил, что идет к ста­рому своему дому. «У тебя удивительно устойчивы условно-рефлек­торные связи,— сказал ему как-то брат.— Будь ты животным, карьера в цирке тебе была бы обеспечена». Теперь он жил в двух кварталах от Кировской. Комнату, конечно, нашла Мила, сама и договорилась с хо­зяевами. И устроила она все хорошо, только телевизора не было. Квартира старая, просторная, в кирпичном доме с высокими потолка­ми, прихожая большая, с выступами и нишами в стене, многочислен­ные углы загромождены всяким хламом — тумбочками, выдворенны­ми из комнат, санками, старыми фанерными ящичками. На вбитых в неровную зеленую стену гвоздях — верхняя одежда хозяев, внизу в беспорядке — грязная обувь.

В кухне стряпали и болтали женщины, хозяйка жарила что-то на старом сале, запах пропитал прихожую. Заревел малыш, Мила его ус­покаивала, сюсюкая. Мила любит детей. Про ребенка она пока молчит, они со Степаном еще не расписаны. И про развод с Тоней она молчит. Один раз заговорила. Степан согласился, что надо поторопиться.

— Алексеич! — позвал из комнаты хозяин.— Начинается!

В приятном волнении Степан сбросил на тахту серый твидовый костюм, натянул шерстяной тренировочный и побежал на кухню. Ми­ла уже разогревала обед, но он сказал: «Некогда, что ты», схватил ломоть хлеба и, жуя на ходу, постучал в комнату хозяев. Мила до­гнала на пороге, сунула кусок колбасы.

Счет еще не был открыт. Степан и хозяин — Костик — болели за одну команду, и когда та забила гол, кричали так, что хозяйка на кух­не сказала снисходительно:

— Оглашенные. Глотка есть — ума не надо.

Игра была интересной, кончилась победой, и болельщики подня­лись с дивана бодрые, как после хорошей утренней гимнастики. Они курили в прихожей и обсуждали игру. Костик предложил сходить к пивной бочке на углу их квартала. Степан отказался, и Костик ушел один.

Прежде Степан не любил смотреть футбол по телевизору. Только на стадионе он в полную силу чувствовал волнение, свою связь с ты­сячами людей, болельщиков одной команды, ощущал себя частью огромного целого, живущего едиными с ним надеждами и огорчения­ми. Тогда, как и теперь, он не понимал, что именно этим успокаиваю­щим ощущением привлекает его стадион, а неудовлетворение теле­визором объяснял тем, что на экране не видит сразу все поле. Позднее, как и другие болельщики, он привык к телевизору. Оказалось, что чувство единства с многотысячной толпой можно испытывать каждо­му порознь у себя дома и так же, как на стадионе, заражаться общим азартом.

Пока он разговаривал с Костиком, Мила в их комнате придвину­ла стол к тахте и накрыла его. Степан уже привык к ее неразговорчи­вости, впрочем, неразговорчивость эта не была обременительной, ка­залось, Миле совсем не нужны слова. Ритм ее медлительных движе­ний, спокойный пристальный взгляд, когда она слушала, застенчивая улыбка были наполнены для Степана смыслом, порою непостижимым. В то же время, оставаясь на кухне вдвоем с хозяйкой, она говорила охотно, говорила много и быстро, и это было так же естественно и шло ей, как молчаливость при мужчинах. Сейчас она радовалась хоро­шему настроению Степана. Она была очень чутка к его настроению, изменение его угадывала раньше, чем сам Степан, и, если он бывал угрюм, чувствовала что-то вроде вины.

Приподнятость духа после футбола не оставляла Степана. Он на­бросился на еду и, добавляя в тарелку из кастрюли тушенную с кар­тошкой говядину, сказал:

— Милка, ты гений.

Милка суеверно боялась незаслуженных похвал и возразила:

— Чего там..

Она ела очень мало. Положила себе две ложки, причем постара­лась, чтобы не было мяса, а одна картошка.

— Фигуру испортить боишься? — пошутил Степан.

Милка неловко рассмеялась и покраснела.

— Я, пока сготовила, напробовалась,— объяснила она.

Потом она убирала со стола, а Степан откинулся на тахте, при­жался затылком к обоям и вспомнил:

— Я получку принес. Возьми в пиджаке в кармане.